уж слишком дохлого и очкастого даже для филфака. Именно он лет через двадцать возглавил его и портил кровь моей старшей дочери Светке. Она, впрочем, кажется, защитилась. В отличие от младшей Анны, подававшей такие надежды… М-да. Впрочем, это уже потом, потом было. Неважно, м-да…
Так вот, я был Ланселотом на белом роскошном коне, в блестящих доспехах. Я горел интеллектом, волей, энергией. Тексты гениев – я без зазрения совести, жадно, с упоением присваивал их, они становились моими – я был каждым из них, в каждом из них.
Наша шайка побывала и на целине – все легендарное, все важное должно было быть моим. Выжигавший внутренности жаркий воздух, тяжелый физический труд, неудобный, но веселый, бунтующий быт. Степной пожар, потушенный нашими рубашками – «да мы герои!» – с радостным недоумением.
На целине, в горячем воздухе, среди золотой метели соломы, я впервые увидел ее, Лёлечку, – мельком, издалека. Она стояла, небрежно перекосив утонченную фигуру, опершись на какую-то лопату или грабли, что-то совершенно неподходящее к флорентийскому профилю, обрамленному белым платком, к длинной линии бедра, затянутого темной юбкой, завязанной узлом. Увидел – ну и больше ничего.
Эх, эти студенческие лагеря – картошка ли, целина ли… Вскоре по возвращении с целины мы с Галкой расписались.
Я читал, глотал историю, книги, вся вселенная духа открывалась мне и принимала меня, я готовил ее переворот. Я писал. Работал над дипломом, потом над диссертацией. Я думал о Москве, о мире. Очертания будущих романов начинали мне видеться. Флорентийский профиль в ореоле золотой метели изредка являлся мне как образ прекрасной дамы.
Рождение дочери Светки прошло будто мимо. Крики, плач, мокрые тряпки поперек коридора. Это все не для меня.
* * *
Я уехал в аспирантуру в Москву. Мать была недовольна. Покинутая семья, оставленный без внимания ребенок напоминали ей, видимо, собственную заброшенность, выматывающий долг, полностью лежавший на одних плечах. «Но то была война! А ты…» Она порицала мой отъезд, хотя Галка, моя «студенческая жена», ей совсем не нравилась. Когда мы поженились и съехались, мать тоже была недовольна. Как и тогда, когда я выбрал исторфил – с золотой-то медалью мог пойти на любую приличную профессию. И тогда, когда еще в школе стал пропадать на футбольном поле. И тогда, когда приползал на рогах с веселых студенческих пирушек. И тогда, когда защитил кандидатскую в Москве – с блеском, – но не остался в МГУ. И тогда, когда защитил докторскую, стоившую мне преждевременной седины. Всегда у матери наготове было хмурое лицо и набор поучительных истин, сопровождаемых подборкой газетных вырезок.
Мне восемьдесят четыре, матери давно нет, для чего я помню об этом?
Из воспоминаний, 1970-е
Работа над диссертацией отнимала у меня много времени и сил. Все в одной комнате: Иван то мучается язвой, то пьет, Робка непростой, переодеть, помыть его – всё со скандалами, Серёжка маленький. Не знаю, почему научный руководитель, он же завкафедрой, дал нам, мне и подруге моей, тему, которая была не самая передовая, сам-то он как раз был первооткрывателем целого направления. Но фактом остается то, что вещества, с которыми нам приходилось работать, были и довольно опасные в плане возможности воспламенения, а главное – страшно вонючие, иначе и не скажешь. Вонь была едкая, пропитывались волосы, руки, вся одежда – даже через халат. Приходишь в магазин, и люди начинают переглядываться, спрашивать друг друга: «Чем это так несет?» Ну и стараешься ретироваться, пока тебя не раскусили.
Раз, уже на заключительном этапе работы над диссертацией, я решила поехать в санаторий, думала, может, там поработаю спокойно. Никакой, конечно, у меня работы не получилось, обстановка располагала, скорее, к отдыху. Зато на перроне, когда я уже садилась в поезд ехать домой, у меня раскрылся чемодан, повысыпалось все мое барахлишко и диссертация – листы полетели над перроном. Вот тут меня чуть удар не хватил, я как закричала, как побежала за листами! Слава богу, люди догадались, что происходит, стали ловить листы и приносить мне. Все до единого вернули, даже уже с самого дальнего края платформы.
И вот наконец настал день защиты. Я очень волновалась. Надела темно-синий костюм, который специально к этому событию сшила, и белую блузку зефировую. Ивана я попросила не приходить, чтобы не увеличивать мое волнение. Однако все прошло хорошо, диссовет был ко мне весьма благосклонен, на вопросы я отвечала легко, так как действительно успела поднатореть в теме. Степень мне присудили единогласно. Так я стала первым кандидатом наук в нашем университете по своей специальности. Все присутствовавшие меня, конечно, поздравили. Цветов мне не дарили, так как такого обычая тогда еще не было.
2021–1950–1971 гг., Москва
Я уехал. Мне было все равно. Мне стало все равно в тот день классе в седьмом, когда я пришел с футбольного поля победителем.
Мальчишки гоняли мячик.
– Можно с вами?
– Давай, очкарик. Давай-ка его на ворота.
Конечно, я все время играл в футбол, во всех дворах, где мы жили, в Сибири по мерзлой грязи, на школьном стадионе. Здесь, в новой школе, мое положение в команде было шаткое. Пухлый очкарик, я быстро запыхивался, часто промахивался. В школьных чемпионатах все больше сидел на скамейке. Но ворота – это оказалось совсем другое. Ты за команду. Но ты – сам по себе. И от тебя зависит почти все.
Те мальчишки – незнакомые, в чужом дворе, – не знаючи, перевернули для меня футбол и меня в футболе. Игра!
Вот мяч в поле. Лениво, послушно перепрыгивает от ноги к ноге. Ждет момента. Вот рыжий игрок набирает скорость, мяч с ним заодно – весело, с задором скачет, дразня остальных. Сбоку, от кромки, наперерез ему несется здоровый черный парень, товарищи по команде его окликают: «Эй, Цыган!» Мяч пружинит, подскакивает выше, предчувствуя драку, игру. Вот Цыган наскакивает на рыжего и дальше – молнией! раз, два! От середины уже мчится вертлявый блондинчик, мяч веселится, ликует. Сердце мое сжимается, ладони в материных зимних перчатках хлопают друг о друга и принимают заранее форму мяча, этого тяжелого шара, который… бац, удар! Снова Цыган, он глядит прямо на меня, гипнотизирует, мяч не летит – ударяет ядром, я взмываю к нему навстречу, не видя, чуя его конечную точку. Он ударяет в меня, отдача в живот, мы валимся с мячом, мы – одно, мяч доволен, весел, он как бы говорит мне: «Ого-го, да ты молодец!»
Очки – очки мешают, их
