он стоял почему-то один, грустный и заброшенный. Было стыдно, словно много лет назад я совершил предательство. Я оставил его и уехал в далёкую, тогда ещё неизвестную мне, но так манящую к себе, Сибирь.
В моей жизни было много домов. Больших и маленьких, стареньких и не очень. Домов, в которых можно было остановиться на ночь, можно было пожить с неделю или с месяц. Только я почему-то замечал, что в них не было тепла. Для меня не было, потому что самый главный дом в моей жизни стоял очень далеко, за тысячи километров, о котором я тогда даже не вспоминал.
В окна смотрит запоздалый вечер,
Звёздный свет колышется во мгле,
И назло судьбе не гаснут свечи
В самом тёплом доме на земле.
Этот дом, наверно, тёплый самый,
В нём биенье дорогих сердец,
Там на кухне суетится мама,
Подшивает валенки отец.
Там в часах давно живёт кукушка,
Ароматом в печке дышат щи,
И берёзка рядом на опушке
От мороза по ночам трещит…
Сейчас я иногда подхожу к нему. Он стал другим, и в нём уже давно живут другие люди. Не стало крыльца, на котором мы так любили сидеть с сестрёнкой. Уже нет калитки, приоткрыв которую, отец звал нас домой, и зычный его голос гремел по всему переулку. Только я-то знаю, что это он – тот самый дом из моего детства, возле которого в начале шестидесятых росла очень высокая трава, и слышу голос деда, который покрякивая, во дворе строгает доски для крыши.
… Именно тогда, после первых приступов ностальгии, я решил, что однажды непременно вернусь домой, и мне казалось, что это ведь так просто – купил билет, сел на поезд… Глупый, я совсем не знал, что впереди ждала долгая дорога, и столько сюрпризов ещё преподнесёт жизнь! Вот только чувство родины уже бушевало в груди и с каждым годом становилось всё сильнее и сильнее.
Однажды на БАМе, в Уояне, которого тогда практически не было, а стояло десятка полтора балков, мы спорили о человеческих пристрастиях, о привязанностях, которые мешают работать и творить, потому что стереотип родины якобы накладывает отпечаток на мысли, а, значит, и на последующие действия человека.
Когда спор достиг своего апогея, и от папиросного дыма начинало резать глаза, прозвучал спокойный вопрос, на который сначала никто не обратил внимания:
– А вы хоть знаете, каково жить, когда у тебя никогда не было родительского дома?
Это говорил парень в толстом вязаном свитере. Он сидел возле печурки, неспеша подбрасывая в топку дрова, и грустно улыбался:
– Спорят ещё!
Вмиг смолкли голоса, и все мы недоумённо уставились на говорившего. А он встал и подошёл к столу:
– Вот ты, например, откуда родом? – парень ткнул пальцем в грудь Толика Полушкина.
– Вятский я.
– А ты? – обратился он ко мне.
– С Волги.
– А я вот детдомовский, и дома у меня никогда не было, и родители мне никогда подарков не дарили! Мечтал домой прибежать со школы, уроки за собственным столом делать, и обязательно плохо делать, потому что хотел, чтобы меня обязательно поругали родители! Глупо, да? А я вот мечтал об этом. Мама и папа… Что б уезжал я часто, потом бы обязательно возвращался, потому что было куда возвращаться! Вот и на БАМ приехал из-за этого. Женюсь, дом построю, детишки пойдут! И будет у моих детей собственный дом, будут мама и папа. Здесь будет их родина. А вы…
Парень махнул рукой и вышел на улицу.
Сейчас прошло уже много лет. Построил тот парень дом, нет ли – не знаю. Только мне кажется, что всё-таки да. Потому что стоит только захотеть…
… Над Базарным Сызганом опускается ночь. Декабрьский снежок прилипает к окнам, а ветерок позёмкой гуляет по пустым переулкам. Посёлок готовится ко сну, и одна за другой гаснут лампочки в запорошенных домах. В наших домах. Потому что очень нужно, чтобы у каждого из нас был свой дом, в котором тебе обязательно зажгут свет и накормят наваристыми щами. И неважно, откуда ты пришёл и надолго ли…
Зимник
Устало урча моторами УРАЛЫ идут по «зимнику».
Дорога настолько трудна, что даже не верится, что по ней вообще ходят машины. Маршрут по- сибирским меркам средний. Как у Высоцкого: «Вперёд пятьсот, назад «пятьсот»… Здесь шестьсот, но с учётом такого пути – это неделя времени. За день едва ли восемьдесят километров…
Тайга глухая, какая-то мрачная. Патомское нагорье…
За кабиной стоит жуткий холод. Мороз далеко за пятьдесят, хотя над макушками сопок светит солнце.
Передний автомобиль останавливается. Из него выпрыгивает лихой паренёк. Я забыл, как его зовут.
Знаю только, что он из Иркутска.
– Что, граждане!,– весело кричит он и натягивает на уши спортивную шапочку, – может, развеселим желудки?!
И хохочет.
Здесь машины ходят в паре. Или в тройке. Одному никак нельзя! Места глухие, дремучие. Как говорят, до ближайшей заимки триста километров. Многих отважных одиночек находили на этом «зимнике» недалеко от автомобилей. Застывших, пытающихся, видимо, согреться возле потухших уже костерков. Страшно! Заглох мотор, сломался и …всё. Жги соляру, жги колёса, а потом? По глубокому снегу трудно собирать сушняк. Но главное – страх и одиночество. Это пересиливает всё! Притупляется чувство воли, постепенно накапливается усталость. Наваливается дремота, а с ней, ох, как трудно сладить!
…В каждой машине по газовой горелке. Запас хлеба и консервов. Пока готовим обед, издалека приближаются оленьи нарты. На них молодой якут, одетый настолько тепло, что невольно начинаешь ему завидовать.
– Здрасти!
– Здрасти! – мужики хитро щурятся, оглядывая якута,– мясо есть?
–Есть, однако!, – гость смотрит внимательно, а потом вдруг спрашивает:
– Водка, сигареты есть?
Идёт натуральный обмен, без которого не мыслят жизни местные аборигены.
– Зовут как?
– Вовка!
– А можно, Вовка, тебя на фотоаппарат снять? Вместе с оленями?
– Можно! С Вовкой всегда можно, однако!
После фотосессии якут плюхается в нарты, и они быстро исчезают за ближайшей сопкой.
Пока шофера доедают обед, я брожу по окрестностям таёжной речки. И вдруг!
Занесённый снегом холмик. Из него торчит отёсанный кол. Старый, почерневший. Подхожу ближе. О, боже!
Сейчас трудно воспроизвести надпись, выцарапанную ножом. Где-то буквы уже разъедены трещинами, но смысл я понял:
«…Здесь покоится казак Его Императорского Величества(не разобрать)… Зверски убит бандитами в 1887 году…(остальное не прочитать).
Вот и всё, что осталось от лихого казака на этой земле! Молодой ли, старый ли – кто его знает. Только так и не дождалась его назад, может, мать, может, невеста… А, может, и та и другая.
До сих пор жалею, что не сфотографировал это место. Думал, на обратном пути. Но эту могилу потом я так и не нашёл.
Меня зовут в путь. Возвращаюсь к машинам.
Мы трогаемся. Под размеренный гул мотора я думаю о том, до чего же причудлива человеческая судьба!
И сто, и двести лет назад по этим местам всё так же носились оленьи нарты,
