фотографий этих статуй, учитывая, – добавил он с озорной, самодовольной улыбкой, – что ей нравится фотографировать.
Мы втроем обменялись улыбками. Он провел нас по саду, указав на семь сосен – по его словам, самых старых в Риме, – и нажал на кнопку, которая открывала автоматические ворота; пожилой джентльмен, стоявший на тротуаре, уставился на нас и, не сдержавшись, сказал смотрителю:
– Семь поколений моей семьи прожили в Риме, но никому из нас не удалось попасть на эту виллу.
Смотритель снова принял властный вид и объяснил, что сюда vietato, запрещено, кого-либо пускать. Ворота за нами закрылись.
Миранда сказала, что, прежде чем ловить такси, хочет еще сфотографировать меня у ворот.
– Зачем? – спросил я.
– Просто так.
Потом, заметив, что я хмурюсь, она сказала:
– Перестань хмуриться! – А на мою улыбку фыркнула: – И, пожалуйста, не надо фальшивой голливудской улыбки! – Она сделала несколько снимков. Но осталась недовольна. – Что ты хмуришься?
Я сказал, что не знаю. Но я знал.
– А ведь сегодня утром ты обвинил меня в том, что я мрачная!
Мы засмеялись.
Она, похоже, не ждала никаких комментариев, да и я не настаивал на объяснениях с ее стороны. Но, пока она продолжала щелкать, на меня наползала тревожная уверенность: однажды эта сцена тоже станет вигилией и будет называться «Перестань хмуриться!». Каждый раз, когда Миранда вот так меня подталкивала, я чувствовал что-то теплое, искрящееся и интимное. Она была похожа на женщину, которая врывается в вашу жизнь, как она ворвалась в гостиную отца, и сразу же принимается взбивать подушки, распахивать окна, поправлять старые картины, которые вы перестали замечать, хотя они уже много лет стоят на вашей каминной полке. Проворным движением ноги она расправляет складки старинного ковра и ставит цветы в долго пустовавшую вазу, только чтобы напомнить вам (если вы все еще пытаетесь не придавать должного значения ее присутствию), что вы не посмеете просить ее остаться дольше недели, дня, часа. «Как близко я подобрался к такой настоящей женщине», – подумал я. Как близко.
Уже слишком поздно?
Я опоздал?
– Хватит думать, – сказала она.
Я потянулся и взял ее за руку.
Мы нашли маленький покосившийся квадратный столик в модном кафе «Трилусса», которое ей нравилось, где было полно народу, и сели друг напротив друга. За спиной у Миранды стоял один из уличных обогревателей, работавший на полную мощность. Она сказала, что ей нравится, как он жарит, и добавила, мол, странно, что всего несколько часов назад мы обедали на террасе ее отца, так было тепло. Теперь ей хотелось выпить чего-нибудь горячего. Когда подошел официант, она заказала два двойных американо.
«Что такое американо?» – собрался было спросить я, но передумал. И не сразу понял, почему этого не спросил.
– Чтобы приготовить американо, в чашечку эспрессо добавляют горячую воду. Двойной американо – это горячая вода и два шота эспрессо.
Она опустила взгляд и посмотрела на стол, пытаясь подавить улыбку.
– Как ты поняла, что я не знаю?
– Просто знала.
– Просто знала, – повторил я.
Мне понравился этот ответ. Кажется, нам обоим он понравился.
– А, наверное, твой отец не знает, вот ты и решила, что я тоже?
– Бред! – воскликнула она, сразу же догадавшись, почему я это спросил. – Совсем не поэтому, мистер. Я тебе уже объяснила.
– И все-таки почему?
Насмешливая улыбка вдруг исчезла с ее лица.
– Я знаю тебя, Сэми, вот почему. Я сейчас смотрю на тебя, и мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. И вот еще что: раз уж мы коснулись этой темы, и говорю я…
Куда она клонит?
– …Я хочу знать тебя и дальше. Если вкратце.
Я снова посмотрел на нее; я по-прежнему не вполне понимал, что все это значит.
Только не давай мне надежду, Миранда, прошу.
Я даже не хотел поднимать с ней этот вопрос, потому что не хотел надеяться зазря.
Официант принес нам две чашки.
– Американо, – сказала Миранда, вернувшись к игривому тону, которым говорила чуть ранее, – создан для тех, кто хочет выпить эспрессо, но любит кофе по-американски. Или для тех, кто просто хочет эспрессо, которое длится долго…
– Вернись к тому, о чем ты говорила до этого, – прервал ее я.
– А что я говорила? – Она дразнила меня. – Что знала тебя всю жизнь? Или что хочу знать тебя и дальше? Это, кстати, парные утверждения.
Когда мы переступили черту? В поезде, в такси, в квартире ее отца, на кухне, в гостиной, у Виллы Альбани, когда мы говорили о мисс Маргутта или проходили мимо моего старого дома? И почему мне казалось, что эта девушка все время сбивает меня с курса, хотя часть меня знала, что вовсе она этого не делает?
Она, вероятно, понимала, что я чувствую; наверное, это понял бы и ребенок. Но когда проснулись ее собственные чувства? Несколько прихотливых минут назад, отчего могут мгновенно увянуть, едва я приму их за чистую монету? А потом меня снова поразила та мысль: много лет назад в доме, находившемся меньше чем в трех кварталах отсюда, я читал византийских ученых, погрузившись в мир доисламского Константинополя, а сперматозоид, который однажды стал Мирандой, еще даже не вышел из семенников ее отца. Я уставился на нее. Она улыбнулась вымученной, неуверенной в себе улыбкой, которая не сочеталась с бойкой, своенравной, непреклонной девушкой, знавшей все об американо. Я мог бы спросить ее: «В чем дело?» – но удержался. Наступило неловкое молчание, после чего она лишь слегка покачала головой, как будто бы возражая самой себе и отгоняя глупую мысль, которую решила мне не поверять. Я заметил за ней этот жест еще тогда, когда она села напротив меня в поезде. Теперь она опустила взгляд в свою чашку с кофе. Ее молчание меня тревожило.
Мы пристально смотрели друг на друга, но ни я, ни она ничего не говорили. Я знал: если произнесу еще хоть слово, чары рассеются, – а потому мы молчали и глядели, молчали и глядели, словно бы и она тоже не хотела развеивать чары. Я порывался спросить: «Что ты делаешь в моей жизни? Неужели такие молодые и красивые люди существуют в самом деле? В реальной жизни, а не в фильмах и журналах?»
И вдруг через мой мозг пронесся древнегреческий глагол ὀψίζω, «опсизо». Я попытался сдержаться и не говорить об этом, но не сумел. Я объяснил Миранде, что «опсизо» означает «опоздать на пир» – прийти перед самым его окончанием или пировать сегодня с грузом всех понапрасну потраченных прошлых лет.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
– Вот именно.
Она толкнула меня
