не понимал, к чему он клонит, и меня не покидало ощущение, что это ловушка.
– Нет?.. – осторожно ответил я, и из-за чрезмерной неуверенности мое «нет» прозвучало почти как вопрос.
– Уверен?
Неужели я, против своей воли, убедил его, что все это время желал Кьяру?
Я поднял на него взгляд, отвечая вызовом на вызов.
– На что это ты намекаешь?
– Я знаю, что она тебе нравится.
– Ты понятия не имеешь, что мне нравится, – огрызнулся я. – Понятия не имеешь.
Я надеялся, что мои слова прозвучат таинственно и многозначительно, точно говорю я о целой вселенной человеческих переживаний, неведомых таким, как он. Однако прозвучали они как истеричное оправдание обиженного юнца.
Менее проницательный знаток человеческих душ увидел бы в моем упорном отрицании отчаянные попытки скрыть трепетные чувства к Кьяре. Однако более тонкий наблюдатель разглядел бы в нем намек на кое-что совсем иное: открывай дверь на свой страх и риск – поверь, ты не обрадуешься услышанному. Лучше уходи сейчас, пока есть время.
Но еще я понимал: если вдруг он даст понять, что раскрыл мой секрет, я сделаю все, чтобы мгновенно от него отгородиться. Если же он до сих пор ничего не заподозрил, мой взволнованный ответ оттолкнет его в любом случае. В конце концов, я был бы даже рад, поверь он, что я увлечен Кьярой, – уж лучше так, чем ждать, пока он станет докапываться до истины, а я запутаюсь в собственных показаниях. Застигнутый врасплох, я признался бы в том, в чем еще толком не разобрался сам или о существовании чего даже не подозревал. Застигнутый врасплох, я сразу бросился бы туда, куда стремится тело и куда никакое бонмо [35], заготовленное заранее, не приведет столь быстро. Я бы непременно покраснел, а осознав, что покраснел, покраснел бы еще сильнее, начал бы растерянно что-нибудь бормотать и потерял бы самообладание. И что тогда? Что бы он сказал на это?
Уж лучше сорваться сейчас, подумал я, чем прожить еще хоть день, жонглируя наивными обещаниями попробовать снова как-нибудь потом.
Нет, еще лучше – пусть он никогда и не узнает. С этим я смогу смириться. Смогу прожить оставшуюся жизнь.
Я даже не был удивлен тому, насколько просто мне было принять эту участь.
И все равно – в минуты нежности, неожиданно вспыхивавшей между нами, я едва сдерживал слова, которые давно хотел сказать ему. Мгновения зеленых плавок – так я их называл, хотя моя колористическая теория была уже многократно опровергнута и я больше не был уверен, стоит ли ждать доброты в «синие» дни и нужно ли опасаться «красных».
Нам легко было говорить о музыке, в особенности когда я сидел за фортепьяно или когда он просил меня сыграть что-нибудь в стиле того-то и того-то. Ему нравилось, когда я брал произведение и «смешивал» в нем двух, трех или даже четырех композиторов, а потом еще и играл все это в собственной аранжировке.
Как-то раз Кьяра запела популярную мелодию из хит-парада тех времен, и внезапно – оттого, что в тот день было ветрено и никто не пошел на пляж или даже в сад, – наши друзья собрались в гостиной у пианино, где я заиграл эту мелодию так, как если бы она была брамсовской [36] вариацией на интерпретацию Моцарта [37].
– Как ты это делаешь? – однажды утром спросил у меня Оливер, лежа в раю.
– Иногда единственный способ понять человека искусства – это побывать в его шкуре, заглянуть к нему в душу. Тогда остальное получается само собой.
Мы снова говорили о книгах. (Я редко обсуждал книги с кем-либо, кроме отца.)
Или о музыке, о досократиках, об американских университетах.
Иногда появлялась Вимини.
Она впервые нарушила нашу утреннюю рутину, когда я играл переложение брамсовских вариаций на тему Генделя [38].
Раздался ее голос в густом, почти осязаемом утреннем зное.
– Что делаешь?
– Работаю, – ответил я.
Оливер, лежавший на животе у кромки бассейна, открыл глаза и приподнял голову; капли пота покатились между его лопаток.
– Я тоже, – сказал он, когда Вимини обернулась и задала ему тот же вопрос.
– Вы болтали, а не работали.
– Без разницы.
– Я тоже хочу работать, но мне никто не дает.
Оливер, впервые видевший Вимини, растерянно покосился на меня, словно прося разъяснить ему правила этой странной беседы.
– Оливер, познакомься с Вимини – нашей самой ближайшей соседкой.
Она протянула руку, и он пожал ее.
– Мы с Вимини родились в один день, только ей десять лет. А еще Вимини – гений. Ты ведь гений, правда, Вимини?
– Все так говорят. Но мне кажется, что, может, и нет.
– Почему же? – осведомился Оливер, стараясь не выглядеть уж слишком снисходительным.
– Если природа в самом деле создала меня гением – это лишь значит, что у нее дурное чувство юмора.
– Что-что? – Оливер окончательно растерялся.
– Он не знает, так ведь? – стоя напротив него, спросила у меня Вимини.
Я покачал головой.
– Говорят, я проживу не очень долго.
– Это еще почему? – Он выглядел ошарашенным. – С чего ты взяла?
– Все знают. Потому что у меня лейкемия.
– Но ты такая красивая, такая умная и выглядишь такой здоровой! – возмутился он.
– Я и говорю: неудачная шутка природы.
К этому моменту Оливер, уже стоявший на коленях в траве, буквально выронил книгу из рук.
– Может, вы как-нибудь к нам зайдете и почитаете мне, – обратилась она к нему. – Я правда очень хорошая – и вы, мне кажется, тоже очень хороший. Ну ладно, до свидания.
Она перелезла через ограду между нашими домами.
– И простите, если напугала вас, как призрак… То есть…
Я видел: ее саму смутила эта неловкая метафора.
Если к этому моменту музыка еще не сблизила нас с Оливером, то появление Вимини – совершенно точно.
Мы разговаривали о ней весь вечер. Мне не приходилось подбирать слова. Говорил в основном Оливер – и задавал вопросы тоже. Он был зачарован. А я в кои-то веки не болтал о себе.
Вскоре они подружились. Вимини взяла в привычку вставать чуть свет и дожидаться его с утренней пробежки или купания; потом они вместе шли к калитке, спускались по ступенькам и направлялись к одному из камней, где садились и разговаривали до самого завтрака. Никогда еще мне не доводилось быть свидетелем столь красивой и крепкой дружбы. Я никогда им не завидовал, и никто – уж тем более я – не смел встревать между ними или подслушивать их беседы. Никогда не забуду, как она неизменно протягивала ему ладошку, стоило только открыть калитку, ведущую
