всегда было спокойно.
Вскоре я заметила, что во мне нарастает знакомое чувство, оно началось еще накануне, в аэропорту, когда мне показалось, что все вокруг чуточку нереально, будто это и не аэропорт вовсе. А заметила я вот что.
Мне было страшно.
Деревья за окном стали какими-то чахлыми, потом пошли густые сосны. Еще через пару минут слева показалась березовая рощица. Но больше на этой бесконечной дороге ничего не было. Ни указателей. Ни других машин — разве что одна-две проехали мимо.
Я уже рассказывала, как легко поддаюсь страху, и чем дальше мы катили по пустой платной дороге, тем больше я жалела, что согласилась на эту затею.
Я боюсь непривычного. В Нью-Йорке я прожила много лет, и все в нем привычно, моя квартира, мои друзья, швейцары, автобусы, вздыхающие на каждой остановке, мои девочки… Все это привычно. А там, где я оказалась теперь, все было непривычно, и это меня пугало.
Это очень меня пугало.
А Вильяму я рассказать не могла, я вдруг почувствовала, что недостаточно хорошо его знаю, чтобы ему рассказывать.
«Мамулечка, — кричала я в душе, — мамулечка, мне так страшно!»
И добрая мать, которую я однажды сама себе придумала, отвечала: «Я понимаю».
Мы ехали и ехали, и Вильям молча глядел на бесконечную дорогу, простиравшуюся впереди. Наконец он сказал:
— Может, позавтракаем?
Я кивнула. Он свернул на съезд. Я больше не смотрела в окно.
На парковке у входа в закусочную стояла забитая мусором машина, мы прошли мимо нее. Весь салон — кроме водительского кресла — был завален мусором. Хламом. Плесени я не заметила, но от пола до потолка — а это был старый седан — высились горы газет, вощеной бумаги и картонных упаковок из-под продуктов. На табличке с номером была большая буква В и надпись «Ветеран».
— Вильям, — тихо сказала я.
— Что?
— Ты это видел? — спросила я, а он мне:
— Такое трудно не заметить. — И, открыв дверь закусочной, прошел впереди меня, но у него — как мне показалось — был морозец в голосе, и паника моя возросла.
Ох уж эта паника!
Если у вас ее не бывает, вам не понять.
В закусочной сидело человек десять; внутри она напоминала бревенчатую хижину, стены там были из бревен, и официантки были очень милы. Девушка с ярко-красной помадой на губах проводила нас к столику с диванчиками, она была низенькая и чуточку полненькая и приветствовала нас очень радушно. Вильям стал разглядывать меню, но у меня не было аппетита, и, когда вернулась официантка, я заказала болтунью из одного яйца, а Вильям — обычную яичницу и жареное мясо с картошкой.
За столиком напротив — точнее, наискосок — сидел беззубый мужчина, и с ним были еще двое, и беззубый объяснял им, что ему нужен паспорт.
— Вильям, — сказала я.
Он посмотрел на меня:
— Что такое?
Я прошептала:
— У меня паника.
И Вильям — как мне показалось — внутренне поник.
— Люси, ну с чего у тебя вдруг паника?
— Не знаю.
— Она случается у тебя до сих пор?
— Давно уже не было. Даже когда… — Я собиралась сказать: «Даже когда умер мой муж».
Скорбь и паника — разные вещи. Но я этого не сказала.
Честное слово, Вильям чуть не закатил глаза.
— И что мне прикажешь делать? — спросил он, и я его прямо возненавидела.
— Ничего, — ответила я.
Тогда Вильям сказал:
— Наверное, здешние края напоминают тебе о детстве.
— Они не напоминают мне о детстве. Ты хоть одно соевое поле видел?
Но стоило мне сказать это, и я тут же поняла, что он прав. За всю дорогу нам встретилось от силы несколько машин, и такая изолированность меня пугала.
— Ну, Люси. — Вильям откинулся на спинку диванчика. — Я не знаю, чем тебе помочь. Как ты помнишь, всего семь недель назад меня бросила жена.
— А у меня муж умер, — сказала я. И подумала: это соревнование?
— Я знаю, — ответил Вильям. — Но я не знаю, что делать с твоей паникой. Я никогда не знал, что делать с твоей паникой.
— Ну, мог бы хоть дверь подержать, а не ломиться первым, — сказала я. А затем добавила: — И раз уж на то пошло, мог бы носить брюки нормальной длины. Твои хаки такие короткие, что у меня от них депрессия. Господи, Вильям, да ты выглядишь как лопух.
Вильям выпрямился; он был искренне удивлен.
— Что, правда? Ты уверена? — Он вылез из-за стола. — Нет, серьезно? — спросил он, разглядывая штанины.
— Да! — ответила я, и у него дрогнули усы.
Он сел на место, запрокинул голову и рассмеялся — настоящим смехом, какого я от него не слышала целую вечность.
И паника меня отпустила.
— Вы только послушайте, — сказал Вильям. — Люси Бартон говорит, что мне штаны коротки.
— Да, говорю. Нелепица жуткая.
Вильям снова рассмеялся.
— И называет меня лопухом. Да кто сейчас так выражается?
— Я выражаюсь, — сказала я, и это еще больше его рассмешило.
— Я недавно их купил. Я тоже себя спрашивал, не слишком ли они коротки.
— Слишком.
— Я их без обуви мерил.
— Все, забудь, — сказала я. — Отдай их нуждающимся.
И смех Вильяма поднял мне настроение. И после этого все пошло на лад.
Официантка принесла нам горы еды. У Вильяма на тарелке была груда красноватого мяса, а сверху яичница, а поверх яичницы — жареная картошка и еще три щедрых ломтя хлеба. Мне досталась большая порция болтуньи, а еще жирный бекон и тоже три огромных ломтя хлеба. «Боже», — сказала я, а Вильям сказал: «Господи Иисусе».
— Слушай, так что нам делать с Лоис Бубар? — спросил Вильям. Он потыкал вилкой красноватое мясо и отправил кусочек в рот.
— На месте разберемся, — сказала я.
Мы немного поговорили о Лоис Бубар, и как она стала «Мисс Картофельный цветок», и знает ли она, что родная мать ее бросила. Вильям считал, что знает, а у меня были сомнения.
— Ну да, тут не угадаешь, — сказал Вильям. И покачал головой. — Боже правый, — добавил он.
Чуть позже к нам подошла официантка и предложила сложить остатки еды в контейнеры.
— Спасибо, не нужно, — сказал Вильям. — Мы уже наелись.
— Точно? — переспросила официантка. Она удивленно посмотрела на нас и поджала свои краснющие губы.
— Точно, — ответил Вильям, и тогда она сказала, что принесет нам счет. — Может, моя родственница, — сказал Вильям. Он не шутил.
— Возможно, — сказала я.
Когда мы уходили, он театрально открыл передо мной дверь.
* * *
Отъехав от закусочной, мы увидели табличку «Бутик Либби. Ковры, ламинат, виниловые полы. ЗАКРЫТО». На выезде из города на телефонных столбах висели американские флаги, один за другим, и порой среди них мелькал черный флаг, символ военнопленных и пропавших без вести. Мы никак не могли отыскать въезд на трассу. Мы все колесили и колесили по переулкам, и в одном месте на обочине рос золотарник и короткие стебли рогоза, и трава там была с розоватым отливом, но только сверху, а снизу бурая и сухая. Ни машин, ни людей не было видно, и это в разгар дня, в среду, в конце августа. Зато готовых обрушиться домов — хоть отбавляй, со звездами на фасаде в честь ветеранов, с золотыми звездами в честь погибших.
Мы проезжали мимо табличек «Помолимся за Америку». И деревянных домиков христианского лагеря.
Чуть поодаль от дороги, возле заброшенной постройки, валялась груда ржавых машин.
— Будь я маньяком, который хочет убить девушку и спрятать ее труп, я сделала бы это здесь, — сказала я. — Господи.
Вильям бросил на меня взгляд. Он улыбнулся — усы его дрогнули — и потрепал меня по коленке.
— Ох, Люси, — сказал он.
Но стоило мне заговорить об этом — о маньяке, который хочет избавиться от трупа, — и я кое-что вспомнила:
Дорога, и готовые обрушиться дома, и трава на обочине, и безлюдные улицы — все это навеяло мне такое почти воспоминание, как я еду с отцом в пикапе, на переднем сиденье, совсем маленькая;
