окно открыто, и ветер тормошит мои волосы, и кроме нас никого… Куда же мы едем? От воспоминания не веяло унынием моего детства. Наоборот, оно затронуло что-то в глубинах моей души, и я почувствовала почти — как бы это описать? — я почувствовала почти свободу, вспоминая, как ехала с отцом в его стареньком красном «шеви». Теперь, когда я ехала с Вильямом, мне почти захотелось обвести окрестности рукой и сказать: здесь живут мои люди. Но это не так; я никогда не чувствовала принадлежность ни к одной группе людей. И все же в этот момент, проезжая по сельскому Мэну, я обрела понимание — иначе не назовешь, — понимание людей в этих домах, в тех немногих домах, что встретились нам на пути. Странное ощущение, но вполне реальное: на миг я почувствовала, что понимаю, где я. И даже что люблю этих людей, которых мы не видели, живущих в этих домах с пикапами на подъездных дорожках. Вот что я почти почувствовала. Вот что я почувствовала.
Но я не стала говорить об этом Вильяму, выросшему в Ньютоне, Массачусетс, а не в бедном Эмгаше, Иллинойс, как я сама, — Вильяму, столько лет прожившему в Нью-Йорке. Я тоже много лет прожила в Нью-Йорке, но Вильям обжился там — эти его костюмы на заказ, — он обжился там, как, по-моему, не удалось обжиться мне. Так и не удалось.
* * *
И тут мне вспомнилась одна женщина, мы познакомились на вечеринке. Это была первая — и единственная — вечеринка, на которую я пошла после смерти Дэвида, и ничего приятного я от нее не ждала. Но там была одна женщина, моложе меня лет на десять, я бы дала ей пятьдесят три, и она рассказала мне, что зарегистрировалась на сайте «Просто поговорить» и это изменило ее жизнь; она рассказывала это со всей прямотой, у нее тушь собралась комком в уголке глаза, и я все хотела сообщить ей об этом — хотя ни за что бы не осмелилась, — а потом я забыла про тушь и начала слушать, так меня увлек ее рассказ. Она только что вернулась из Чикаго, где встречалась с мужчиной в отеле «Дрейк», — это была третья их встреча — просто чтобы поговорить. Да, они просто разговаривали.
Я спросила, не страшно ли это — встречаться с незнакомым мужчиной; по ее словам, они были ровесники, и она сказала, что поначалу было страшно, но как только она его увидела (тут она коснулась моей руки), в голове у нее промелькнуло: «Боже, ему так одиноко!» «Прямо как мне», — добавила она и кивнула. Говорили они по очереди, ей нужно было поговорить о свекрови, та умерла много лет назад, но она (моя собеседница) ощущала «некоторую незаконченность», а мужчина, звали его Ник, хотел поговорить о сыне, тот всю жизнь был какой-то неправильный, а жена Ника была сыта по горло этими беседами, об этом он и говорил.
— И мы просто слушаем друг друга, — сказала женщина. Затем глотнула минеральной воды из бокала — воды, не вина — и несколько раз кивнула. — Я даже не знаю, правда ли его зовут Ник, — добавила она.
Я спросила, не боится ли она влюбиться.
Она снова глотнула минеральной воды.
— Забавно, что вы об этом спрашиваете, ведь когда мы познакомились, я сказала себе: «Боже, нет, в такого я точно не влюблюсь!» Что только к лучшему, конечно. Но, знаете, с момента нашей последней встречи я все думаю о нем, и, знаете, есть в этом нотки…
— Привет! — К ней подошла молодая женщина и обняла ее, и моя собеседница воскликнула:
— Какими судьбами! — И больше в тот вечер мы не разговаривали.
Люди одиноки, вот я к чему. Многие не могут сказать близким то, что им, возможно, хочется сказать.
* * *
До Хоултона мы добрались к полудню. Под сияющим солнцем стояли большие кирпичные здания: суд, почтамт. На главной улице была горстка магазинов — мебельный, магазин одежды, — и мы медленно проехали мимо, а потом я увидела табличку «Улица Любезная» и закричала: «Вильям, мы на улице Любезной!» Вдоль дороги тянулись маленькие деревянные дома, два дома подряд были выкрашены в белый цвет. А потом мы увидели номер четырнадцать, и это оказался самый красивый дом во всей округе. Он был совсем не маленький — трехэтажный, свежевыкрашенный, с синими стенами и красными ставнями, с садиком у крыльца и гамаком. Вильям не отрывал от него взгляда, но проехал мимо, а машину остановил лишь через квартал.
— Люси, — сказал он.
— Я видела, — сказала я.
Так мы сидели минуту-другую, и солнце светило в лобовое стекло, а потом, оглядевшись по сторонам, я заметила библиотеку.
— Давай зайдем в библиотеку, — сказала я.
— В библиотеку? — сказал Вильям.
— Ага.
* * *
Мы зашли в библиотеку, и внутри была винтовая лестница, а рядом стойка выдачи книг, и в креслах сидели два посетителя, старик и девушка, и читали газеты. Атмосфера была приятная, такая атмосфера и должна царить в библиотеке маленького городка. Библиотекарша, женщина лет пятидесяти пяти, подняла голову. Волосы у нее были почти бесцветные, такие, знаете, тускло-русые (в молодости она, вероятно, была блондинкой), а глаза не большие и не маленькие — я хочу сказать, выглядела она как-то безлико, зато почти сразу приветливо спросила:
— Чем я могу вам помочь? — Похоже, она поняла, что мы не местные.
— Отец моего мужа был немецким военнопленным и работал здесь на картофельных полях, — сказала я. — У вас есть материалы об этом?
Библиотекарша внимательно посмотрела на нас и вышла из-за кафедры.
— Да, — сказала она. И отвела нас в уголок, посвященный немецким военнопленным, и Вильяма переполнили чувства, это было видно по его лицу.
На стене висели рисунки, сделанные военнопленными. На полках лежали старые журналы, раскрытые на статьях про военнопленных, и какая-то тонкая книжечка.
— Меня зовут Филлис, — сказала библиотекарша, и Вильям пожал ей руку, чем, по-моему, ее удивил. Тогда она спросила, как зовут его, и Вильям представился, а потом обратилась ко мне и спросила, как зовут меня, и я пробормотала: «Люси Бартон». — Ну что ж, изучайте, — сказала Филлис, придвигая к стеллажу два кресла, и мы сказали ей спасибо.
Целая полка была уставлена старыми снимками, и, приглядевшись к одному из них, я воскликнула:
— Вильям! Это же он!
На снимке было четверо мужчин, они сидели на корточках, и снизу были подписаны их имена и фамилии. Один улыбался, остальные — нет. Вильгельм Герхардт сидел с краю. Он не улыбался. Его кепка была сдвинута набок, и он смотрел в камеру серьезным взглядом — взглядом, который почти говорил: «Да пошли вы». Вильям взял снимок в руки и долго его разглядывал, а я смотрела на Вильяма, пока он его разглядывал. А потом отвернулась.
Когда я повернулась обратно, он все еще изучал снимок; наконец он поднял глаза и сказал:
— Это он, Люси. — Затем добавил чуть тише: — Это мой отец.
Я снова взглянула на фото, и меня снова поразило выражение лица Вильгельма. Все мужчины были худыми, но у Вильгельма были темные брови и темные глаза, и смотрел он слегка презрительно.
Филлис по-прежнему стояла у нас за спиной.
— Мы очень гордимся тем, как с ними тут обращались. Вот, смотрите… — И она открыла тоненькую книжечку и показала нам фотографии писем, которые местные фермеры получали от вернувшихся в Германию военнопленных. В каждом письме была просьба прислать еды. — Один фермер отправлял в Германию целые горы провизии, — сказала Филлис и, пролистав книжечку, показала нам фотографию фермера, грузившего большие коробки на транспортер. Фамилия у фермера была не Траск. Я и не думала, что это окажется Траск. — Вы не спешите, — сказала Филлис и вернулась за стойку.
* * *
Вильям подтолкнул меня в бок и показал цитату ближе к концу тоненькой книжечки. Это были слова немецкого военнопленного о том, как утром двадцатого апреля, в день рождения Гитлера, они сшили свастики из фиолетовой ткани и развесили их в бараках. Потом я вычитала в одном письме, написанном уже после войны, что было время, когда военнопленных недокармливали. И вспомнила рассказ Кэтрин, как она носила им пончики. Мы больше часа изучали материалы, затем вернулась Филлис.
— У меня муж на пенсии, если хотите, он
