уже рассказывал эту историю когда-то давно.
— На моей памяти отец лишь раз упоминал войну, по телевизору шел сериал — как же он назывался? — про лагерь для военнопленных в Германии. Якобы комедийный.
Я не ответила, потому что росла без телевизора, а еще потому что уже слышала эту историю. Вильям продолжил:
— «Не смотри эту дрянь, Вильям, — сказал мне отец. А потом повернулся ко мне и сказал: — В Германии происходили очень плохие вещи. Мне не стыдно за то, что я немец, но мне стыдно за то, что сделала Германия». — Вильям задумчиво добавил: — Наверное, он решил, что я уже достаточно взрослый для этой истории, мне было двенадцать. Отец рассказал, что был членом гитлерюгенда, так полагалось в то время, и он не особенно об этом задумывался, и позже он воевал в Нормандии, но про гитлерюгенд я должен знать. И еще кое-что: он думал, что умрет в окопе во Франции, но те четверо американцев не убили его, и он всегда хотел найти их и поблагодарить. Ну то есть он дал мне понять, что не поддерживает — во всяком случае, теперь — то, что сделала его страна. А я просто ответил: «Ладно, пап, ясно». — Вильям покачал головой. — Боже, как жалко, что я ни о чем его не расспрашивал.
— Знаю, — сказала я. — Мне тоже.
— И Кэтрин Коул… Она никогда не рассказывала, что он думал о войне, разве что в общих чертах.
Я и это знала, но ничего не ответила.
* * *
Извинение Вильяма напомнило мне вот о чем.
Много лет назад, когда Вильям признался мне в своих изменах, у меня сложилось впечатление, что одна женщина ему особенно дорога, хоть он и говорил, что никого из них не любит, это была женщина с его работы — не Джоанна, — и я подозревала, что ради нее он может меня бросить. Мы вчетвером отправились в Англию — мы с Вильямом и девочками то есть, — это была идея Вильяма, потому что я всю жизнь хотела там побывать, и вот мы отправились в Англию, но как раз незадолго до этого я узнала о женщине с работы, и о других тоже. Но, как я уже сказала, женщина с работы была ему особенно дорога. И как-то ночью в Лондоне — девочки уже спали — я пошла в ванную и начала плакать, и пришел Вильям, и я сказала: «Пожалуйста, только не бросай меня!» А он мне: «Почему?» А я ему — как сейчас помню, я сидела на полу и цеплялась за шторку для душа, а потом за его штанину, — я ему: «Ведь ты же Вильям! Ты Вильям!»
Годы спустя, когда я решила от него уйти, Вильям плакал, но не говорил ничего подобного. Он сказал: «Я боюсь быть один, Люси». Я ждала, но так и не услышала: «Только не бросай меня, ведь ты же Люси!»
Раз, когда я уже ушла от него, я позвонила ему и сказала: «Может, нам стоит попытаться снова?» И он ответил: «Только если ты можешь привнести в отношения что-то новое».
У меня не было ничего нового. Я хочу сказать, я не знала, что нового могу привнести в отношения, вот.
* * *
Насчет авторитета.
Когда я преподавала литературное мастерство — что я делала много лет, — я рассуждала об авторитете. Я говорила своим студентам, что главное — подходить к тексту с авторитетом.
И, увидев фотографию Вильгельма Герхардта в библиотеке, я сразу подумала: вот он, авторитет. Я тут же поняла, почему Кэтрин в него влюбилась. Дело было даже не во внешности, а в том, как он держался, — мол, он исполнит, что велено, но вы никогда не получите его душу. Я живо представила, как он играет на пианино, а после встает и уходит. И постепенно я осознала: вот почему я влюбилась в Вильяма. Нас притягивает авторитет. Правда. Что бы мы ни говорили, нас притягивают люди, в которых чувствуется авторитет. С ними нам безопасно.
И даже в разгар наших Трудностей — как я их называю — Вильям не утратил в моих глазах авторитета. Даже когда я представляла нас Гензелем и Гретель, заблудившимися в лесу, мне всегда было с ним безопасно. Почему с некоторыми людьми нам так безопасно? Трудно сказать. Но когда мы с Вильямом познакомились и потом, после свадьбы, и даже в разгар наших Трудностей мне было с ним безопасно. Помню, когда мы поженились и у нас возникли первые проблемы (я уже писала об этом), я сказала одной подруге: «Я, как рыбка, плавала кругами, а потом вдруг натолкнулась на камень».
* * *
Вскоре показалась табличка «Добро пожаловать в дружелюбный Форт-Фэрфилд».
Вильям подался вперед и прищурился.
— Господи, — сказал он.
— Боже правый, — сказала я.
Все в городе было закрыто. Машин на улицах не было, а на торговом центре, носившем название «Виллидж Коммонс», висело объявление: «Сдается в аренду». У дороги возвышался Первый национальный банк с белыми колоннами, двери его были заколочены. Магазин за магазином стояли закрытые. Казалось, работает лишь маленькое почтовое отделение в конце главной улицы. Параллельно улице текла река.
— Люси, что здесь произошло?
— Понятия не имею.
Картина была зловещая. Кофейни, магазины одежды, аптеки — все в этом городе было закрыто, и мы снова проехались по главной улице, где не было ни одной машины, а потом двинули обратно.
— У этого штата дела плохи, — сказал Вильям, но я видела, что он глубоко потрясен. Я и сама была потрясена.
— Умираю с голоду, — сказала я. Поблизости не было даже заправки.
— Поедем в Преск-Айл, — предложил Вильям. Я спросила, далеко ли до Преск-Айла, и Вильям сказал, где-то одиннадцать миль, но мы даже не выехали на трассу, поэтому я сказала, что не смогу так долго ждать. — Тогда смотри по сторонам, увидим закусочную — остановимся, — сказал он.
Сперва мы ехали молча, потом я спросила:
— Почему тебе так хотелось в Форт-Фэрфилд?
Вильям ответил не сразу, он все смотрел на дорогу и покусывал усы. А потом произнес:
— Я подумал, когда мы встретимся с Лоис Бубар, я смогу сказать ей, что мы ездили в Форт-Фэрфилд и осматривали места, где она стала «Мисс Картофельный цветок», и она оценит, что я проявил к ней такой интерес, и ей будет приятно.
Ах, Вильям, подумала я.
Ах, Вильям…
* * *
А потом Вильям сказал:
— Постой-ка. Ричард Бакстер родом из Мэна.
Когда мы с Вильямом только познакомились, он рассказал мне о работе Ричарда Бакстера. Ричард Бакстер был паразитологом — специализировался на тропических болезнях, как и сам Вильям, — и придумал, как диагностировать болезнь Шагаса; диагностировать ее умели и до него, но к тому времени, когда ставили диагноз, пациент обычно уже был мертв, а Ричард Бакстер придумал, как ставить диагноз быстрее. Он открыл — если я правильно понимаю, — что паразитов можно обнаружить в свернувшейся крови. Когда мы с Вильямом познакомились в колледже в пригороде Чикаго, он занимался болезнью Шагаса, а Бакстер сделал свое открытие, как быстрее ставить диагноз, за десять лет до этого.
Вильям притормозил у обочины и достал айпэд, минуту-другую он копался в нем, а затем сказал: «Все ясно» — и свернул на ближайшем повороте направо, и теперь уже мы ехали по другой дороге.
— Это невоспетый герой, вот он кто. Он спас столько жизней, Люси, — продолжал Вильям.
— Знаю. Ты уже говорил.
— Он работал в Университете Нью-Гэмпшира, но родился в Мэне. Я только сейчас об этом вспомнил.
Я окинула взглядом поля, на невысоком холме показалась запряженная лошадью повозка, ей правил мужчина в широкополой шляпе.
— Ты только посмотри, — сказала я.
— Это амиши, — сказал Вильям. — Они перебрались сюда из Пенсильвании, чтобы возделывать землю. Я про них читал.
Затем мы проехали мимо фермерского дома, на крыльце которого сидели два ребенка. Маленький мальчик, тоже в широкополой шляпе, и маленькая девочка в длинном платье и чепчике. Они энергично замахали нам. Как энергично они замахали!
— Смотреть тошно, — сказала я, помахав им в ответ.
— Почему? Они живут как им нравится, — сказал Вильям.
— То есть как сумасшедшие. И детей заставляют так жить.
Сказав это, я поняла, что амиши напомнили мне о детстве, сами знаете, из какой я вышла семьи. Дэвид вышел
