Вы, может быть, удивитесь, милая тетенька, но я совершенно искренно говорю: право, циркуляр хоть куда. Конечно, редакция подгуляла, но не нужно забывать, что и мысль, руководившая помпадуром, не вполне благородная, но имеет источником благородство, едва отрешившееся от неблагородства, или, говоря другими словами, благородство неблагородное. Со временем, когда необходимость сорадоваться начальникам окончательно выяснится для помпадура, все эти шероховатости сгладятся, пропуски исчезнут, и знаки препинания сами собой уставятся по местам.
Все это я высказал и самому помпадуру, когда он меня спросил:
— Ну-с, как полагаете?
— Лучше, нежели я ожидал, — ответил я. — Спрячьте, и когда возвратитесь в вверенный вам край, то покажите правителю канцелярии: он что нужно исправит. Но главное, продолжайте упорствовать в благородных мыслях, ибо только это одно может доставить вам победу над синтаксисом и грамматикой. Затем позвольте мне предложить вам порцию мороженого.
Стр. 443, строка 38 — стр. 444, строка 3. Вместо: «Повторяю, человек ни к чему <…> скрепляют и подтверждают его» — в рукописи:
Но эти мысли и чувства — любимые, и в этом заключается вся тайна того, что повторение их не представляется назойливым. Человек любит возвращаться к предметам, которые всего ближе затрагивают его существование, и никому не кажется это удивительным. Столь же мало удивительного и в том, что люди, болеющие одними болями, не видят ничего неестественного в том, что им напоминают об этих болях. Ведь не для того же только напоминают, чтобы бередить живые раны, а для того, чтобы вызвать в сердцах сознание о необходимости их уврачевания. Современный человек страдает от этих болей, а опыт прошедшего указывает ему, что исцеление не там, где указывают откормленные обитатели хлевов. Он с гадливостью прислушивается и к хрюканью торжествующей свиньи, и к визгу ликующих поросят, и с благодарностью относится к голосам, которым хоть мало-мальски удается заслонить это зловещее хрюканье.
[Все, высказанное выше, давно уже у меня на душе, и я давно уж собираюсь высказать, что творческие мои претензии настолько скромны, что даже явное недоброхотство некоторых из моих ценителей трогает меня единственно своею назойливостью. Когда меня называют безнравственным человеком, идиотом и чуть не сообщником убийц — это до того глупо, что, право, даже не обидно; но скучно, что Мараты Охотного ряда да и метеоры <?> Ножевой линии сделали для себя из этого какую-то профессию. Скучно и гадко, что есть какая-то сила, которая дает возможность отребью человечества безвозбранно лгать и клеветать.][394]
На полях этой страницы вписано карандашом:
Я ничего своего, лично мне одному принадлежащего не говорю; а говорю только то, чем болеет в данную минуту всякое честное сердце. Человек, который сознал что-нибудь, любит, чтоб ему повторяли, и, всегда храня в сердце рану, любит, чтоб ему напоминали об ней.
«Апрельское письмо» разрабатывает темы, имеющие характер выводов из предыдущего изложения. Ставятся вопросы об «умалении благородного мышления», о «вольной» печати российской реакции за рубежом и др. Но главными примечательными особенностями «апрельского письма» являются два сюжета. Это, во-первых, глубоко диалектическое размышление Салтыкова о прогрессивном значении реакционных периодов, сообщающих преследуемой передовой мысли «новую и своеобразную силу: силу поучения»[395]. Это, во-вторых, одно из главнейших программных выступлений Салтыкова о предмете и назначении своей литературной деятельности. Выступление это явилось ответом на одну из тех ожесточенных атак, которым подвергался Салтыков весной 1882 г. со стороны реакционного лагеря (см. ниже в прим.).
…съезжий дом — полицейская управа, а также помещение для арестованных при полиции.
…не дальше как на днях… я подвергся поруганию. — Имеется в виду состоявшееся 2 марта 1882 г. в Москве («в доме княгини Трубецкой, что в Большом Знаменском переулке») публичное чтение некоего И. Н. Павлова[396], креатуры Каткова, имевшее своим предметом, как гласили газетные объявления, в «Руси» и «Моск. вед.» (см., напр., в № 60), «последние произведения Щедрина», то есть «Письма к тетеньке». Салтыков узнал о содержании этого резко враждебного ему выступления из отчета о павловском «чтении», который не замедлили поместить «Моск. вед.» в № от 5 марта. Текст отчета необходимо привести здесь, так как ряд мест «апрельского письма» и следующего построен на явной и полускрытой полемике с положениями, заимствованными непосредственно из отчета. Приводим его: «Третье чтение И. Н. Павлова о современной литературе, происходившее 2 марта, было посвящено разбору ложных видов литературы, являющихся оттого, что в литературное, то есть в поэтическое, художественное произведение вносятся чуждые ему политические, социальные и научные задачи. Единственное назначение литературного произведения, по словам г. Павлова, поддерживать и оживлять веру в вечные разумные и нравственные законы. Добиваться посредством изящной литературы какой-либо другой пользы, значит, искажать ее сущность. Как на одного из главных представителей ложной политическо-социальной литературы г. Павлов указал на Щедрина, который, избрав своим орудием сатиру, придал ей смысл, обратный тому, какой должна она иметь. Вместо того, чтобы показывать ничтожность частных уклонений от общего нравственного закона пред самим законом и возбуждать таким образом смех над бессилием и нелепостью этих уклонений, Щедрин направляет смех на веру в нравственный закон и, исходя из частностей, отрицает общее. Но и самые частности, изображаемые в его сатирах, принадлежат не настоящей действительности, а какой-то им вымышленной и невозможной. Ложь сатиры Щедрина очевидна, и она не выдержит самой пристрастной критики; тем не менее, благодаря тому, что Щедрин обладает низшею формою таланта, состоящею в изобретении хлестких и курьезных слов, он имеет немало поклонников, принимающих грубо-нелепые фантазии сатирика за действительность. В «Губернских очерках» было и содержание, но мало-помалу оно оскудевало, и, наконец, осталась только форма. «Письма к тетеньке» жалкая болтовня, даже не умная» («Моск. вед.», 1882, 5 марта, № 64, стр. 3, стлб. 4).
Узнав о предстоящей враждебной Салтыкову акции, сочувственный писателю лагерь намеревался выступить в его защиту. Об этом свидетельствует письмо историка литературы Н. И. Стороженко к председателю Общества любителей российской словесности С. А. Юрьеву, товарищу детских и школьных лет Салтыкова.
«Многоуважаемый и дорогой Сергей Андреевич, — читаем в письме, помеченном 26 февраля 1882 г. — Вам, вероятно, известно из газет, что прелестник Каткова Ипполит Павлов будет на той неделе топтать в грязь Щедрина, о чем Катков с торжеством заявил в «Московских ведомостях». По-моему, такую гадость нельзя оставить без протеста, тем более, что, по слухам, у Павлова бывают очень многие из тех лиц, которые посещают и наши заседания. Хорошо было бы, если бы кто-либо из нас отправился на эту проклятую лекцию и разнес бы (1 сл. нрзбр) мерзавца в ближайшем заседании Общества, само собой разумеется, не упоминая о нем, говоря вообще об общественном значении сатиры Щедрина» (ЦГАЛИ, ф. 636, оп. 1, ед. хр. 478, л. 3–3 об.).
«Но яко разбойник, исповедую тя..», «…ни лобзания ти дам, яко Иуда…» — Слова из православной молитвы, читаемой во время обедни.
…самая способность толково и правильно выражаться (синтаксис, грамматика, правописание) — и та мало-помалу исчезает… — Раскрытие реакционной идеологии и политики путем демонстрации нарушения норм речевой и письменной культуры — один из характернейших приемов салтыковской сатиры. Создается своего рода формула разоблачения, согласно которой «безграмотность сопрягается с отсутствием благородства в мыслях». Эта формула используется для создания различных образцов языкового (грамматического, стилевого и орфографического) примитива, контрастного норме полноценного, богатого и правильного языка, ассоциируемого с «благородным мышлением», то есть прогрессивной идеологией. В плане реального комментария сочиняемые салтыковским «помпадуром» безграмотные письма и циркуляры, утверждающие «форму правления», разъясняются как гротескные пародии на языковой жанр и политический смысл манифеста Александра III о незыблемости самодержавия[397], на его же «высочайшие резолюции», стяжавшие себе известность своей орфографической безграмотностью и грубостью. Кроме того, для иллюстрации своих общих положений Салтыков широко пользуется примерами, взятыми из русских зарубежных книг и брошюр, принадлежащих перу деятелей оппозиции самодержавию справа. Эта часть «апрельского письма» представляет собой сокращенный и данный в иной связи и мотивировке вариант текста из первоначальной редакции «письма IV». См. комментарий к нему.
