Отстраняя грудью людей и расталкивая ихъ руками, онъ озабоченно добавилъ:
— Звощика надо, та до дому!
1.
— Маму… маму… не трогайте маму!..
Однимъ и тѣмъ же, немѣняющимся, ровнымъ, дикимъ, полнымъ смертельнаго ужаса голосомъ кричала Роза. И было непонятно, что такъ кричитъ, что такъ можетъ кричать человѣкъ, худенькая дѣвочка, тринадцати лѣтъ. Жуткая и опасная тайна была въ этомъ, грозное дѣйствіе нездѣшнихъ силъ, — и ледяное вѣяніе ихъ проходило острой сталью по сердцу, по спинѣ,- даже у громилы.
— Та цыть, не ори, горло проклятое!
И цѣлая туча мелкаго щебня и тяжелыхъ камней посыпалась изъ-за окна въ комнату, на полъ, на вещи, на людей. Звонъ раздался, дробный трескъ, и мягкое, сдержанное шлепаніе.
— Ой! что это? — вскрикнула Хана. — Обваливается… потолокъ обваливается… домъ валится… Абрамъ, валится домъ… Я говорила…
Абрамъ бросился къ окну, гдѣ уже не было стеколъ, а торчали одни лишь острые осколки, протянулъ поперекъ его; какъ распятый, руки, и задыхаясь, и обливаясь слезами, сколько силъ было, завопилъ:
— Я васъ прошу… я васъ какъ Бога прошу… уйдитѣ, не трогайте… Здѣсь больная… здѣсь умираетъ… женщина умираетъ… Какъ Бога прошу, какъ Бога… дайте умереть…
По ту сторону окна, во дворѣ, впереди всѣхъ, держась окровавленными пальцами за переплетъ окна, въ розовой бумазейной рубахѣ, въ синемъ жилетѣ съ двумя рядами металлическихъ пуговокъ, стоялъ растрепанный, тщедушный и какой-то искривленный мужичонка, незначительный и сѣрый. Ничего звѣрскаго, разбойническаго въ немъ не было. Маленькій, вздернутый, дѣтскій носъ, желтоватая, вялая бороденка, узкіе глаза, сѣрые, весело улыбающіеся… Абрама человѣкъ этотъ зналъ много лѣтъ, и его Абрамъ тоже зналъ хорошо, и въ лѣтній зной часто подходилъ къ его кваснѣ на привозной площади, выпить на копѣйку хлѣбнаго квасу. — «Кабы не вашъ, Микита, замѣчательный квасокъ и съ ледомъ, — говорилъ онъ, вѣжливо улыбаясь, — то по такой жарюкѣ таки можно очень хорошо растаять». — «Квасъ дѣло Божье, — съ такою же дружелюбной и довольной улыбкой отвѣчалъ Никита, — человѣку на прохлажденіе. Прохлаждается внутренность…»
Теперь на сѣро-желтомъ, мятомъ лицѣ Никиты было радостно хлопотливое выраженіе, — точно подошла большая и щедрая компанія къ его кваснѣ и потребовала сразу полдюжины бутылокъ «боярскаго», по гривеннику за бутылку… Но и легкую примѣсь озадаченности выражало оно, и какая-то тѣнь удивленія, тѣнь неясной досады, мелькала въ его глазахъ, пока онъ смотрѣлъ на молившаго Абрама и на то, что дѣлается позади него.
— Ай уйти, ребята? — медленно повернулъ онъ назадъ голову. — Въ другое мѣсто куда… Жидовъ много…
И уже. упала рука его съ переплета окна… Но, что то остро сзвязгнуло, порвалось, гукнуло, упало, нѣсколько человѣкъ толкнули Никиту, навалились на его спину, и онъ, вмѣстѣ съ сорвавшейся гнилой рамой, бухнулся, сперва на подоконникъ, а потомъ на полъ. Въ окно, одинъ за другимъ, стали прыгать люди. Отброшенный къ комоду, Абрамъ снова метнулся впередъ, загораживая руками дорогу къ Ханѣ, и вопилъ:
— Какъ Бога… какъ Бога прошу…
— Идолъ!.. Просишь?..
Большая, жилистая, обнаженная до локтя, пороошая черными волосами, рука схватила съ комода сапожную колодку, взвилась кверху и колодкой, задкомъ ея, ударила Абрана между глазъ. Раздался короткій, сухой трескъ, точно наступили каблукомъ на скорлупу орѣха. И красное вдругъ брызнуло, сверкнуло, и быстро потекло внизъ… Рука взвилась опять, и опять раздавилъ каблукъ скорлупу, — уже другую и еще мельче… Абрамъ покачнулся. Онъ протянулъ впередъ руки и судорожно ими замахалъ. Онъ подался было въ сторону, но въ третій разъ послышался короткій трескъ падавшей на обнаженный черепъ колодки… И безъ звука, безъ стона, Абрамъ свалился.
На спину свалился, и лицо его, съ открытымъ и молчавшимъ ртомъ, все залитое краснымъ, очутилось между комодомъ и стуломъ, а глаза направлены были къ потолку… Цѣлый ворохъ вещей, и обломковъ вещей, въ минуту наваленъ былъ на неподвижно лежавшее тѣло, на красную, быстро расширявшуюся лужу у головы; и по ногамъ Абрама, по груди его и по лицу метавшіеся въ квартирѣ громилы ступали, какъ по вещамъ…
— Что такое?.. Что тутъ дѣлается? — вопила Хана.
Голова ея властною рукою болѣзни прикована была къ плечамъ, какъ стальными лапами, и повернуть голову женщина не могла. Она не могла двигать и глазами, и глаза смотрѣли только прямо впередъ, по двумъ неизнѣннымъ, какъ телеграфныя проволоки вытянутымъ лиеіямъ, и то, что дѣлалось по сторонамъ, ей плохо было видно.
— Грабители… разбой… это разбой…
И пока изъ-подъ нея рвали нодушки, и выпускали изъ нихъ пухъ, пока ломали мебель, били посуду, и въ бѣшеномъ весельѣ, со свистомъ, ревомъ, хохотомъ, гиканьемъ, разбрасывали сапожницкій инструмеитъ и заготовленную для почивки старую обувь, Роза лежала на полу и, прижавшись головой и грудью къ ногамъ больной, рыдала.
— Маму… маму… не трогайте маму…
Долговязый парень, скуластый, узкогрудый, босой, и въ засученныхъ штанахъ, съ надвинутой на самыя брови свѣтло-сѣрой мерлушковой шапкой, подбѣжалъ къ Ханѣ и, сильно размахнувшись, ударилъ ее въ лицо, сбоку, по щекѣ… И Хана не пошевельнулась и не вздрогнула. Неподвижная оставалась она, какъ стѣна, какъ огромный желѣзный цилиндръ, доверху налитый водой, и не поднялись ея руки, — ни для мольбы, ни для иистинктивной самозащиты. Мертвыя, не шелохнулись руки…. И скуластый парень не понялъ. Съ изумленіемъ смотрѣлъ онъ на человѣка, который, какъ каменный столбъ, какъ свая, недвижнымъ сидитъ подъ ударами….
Странно смущенный, и въ то же время какъ бы чѣмъ-то неизвѣстнымъ обиженный, во внезапно нахлынувшей тупой ярости, сорвалъ онъ вдругъ со стѣны зеркало, уже разбитое, высоко поднялъ его обѣими руками надъ головой и, какъ топоромъ при рубкѣ дровъ, замахнулся на Хану.
Тогда Роза быстро поднялась съ пола, стала между матерью и громилой, къ нему лицомъ, вся вытянулась, сильно вытянула кверху обѣ руки и начала молить:
— Не убивайте…. не бейте!..
Парень смотрѣлъ на нее въ мгновенномъ замѣшательствѣ…. И вдругъ Роза высоко подскочила, вцѣпилась громилѣ въ поднятыя руки, пониже локтей, и такъ на немъ повисла. Маленькая, она не касалась ногами пола и изо всѣхъ своихъ силъ трясла парню руки, въ надеждѣ выбить изъ нихъ тяжелое зеркало, въ надеждѣ спасти свою мать….
Раза два зеркало нагнулось, вправо, влѣво; оно выскользнуло потомъ и съ тонкимъ лязгомъ грохнулось на груду обломковъ, позади парня. Руки его тогда опустились, и Роза упала на полъ.
— Не трогайте… не трогайте маму…
… Кругомъ ломали, рвали, горланили. Сыпались ругательства, хохотъ раскатывался, рвалъ воздутъ острый свистъ…. А скуластый парень стоялъ неподвижно противъ Розы, молчалъ, пріоткрывъ ротъ, и на нее смотрѣлъ.
Маленькая.
Тоненькая.
Бѣлая…
Бѣлое, нѣжное лицо и бѣлая дѣтская шея, обнаженная въ борьбѣ… бѣлая кофточка на узкихъ плечикахъ, на едва замѣтныхъ выпуклостяхъ юной груди… И свѣтлые волосы, длинные, густые, разсыпались по плечамъ….
Ротъ парня скашивался, зубы оскаливались…
И все молча смотрѣлъ онъ, — на нее, на маленькую, на худенькую, съ обнажившейся въ борьбѣ дѣтской бѣлой шеей, на тонкую, бѣлую дѣвочку молча смотрѣлъ онъ.
2.
… Парень схватилъ Розу подъ мышки, отдѣлилъ ее отъ пола, поднялъ въ уровень своихъ плечъ и бросился въ сѣни.
И маленькая, тоненькая, вся бѣлая, билась Роза въ рукахъ парня и трепетала, — какъ въ бурю трепещетъ покрытая цвѣтомъ юная ъѣтка яблони. И здѣсь Хана поняла…
— Иду!
Обѣ руки больной крѣпко нажали кровать, и женщина качнулась.
— Иду!
Она качнулась опять.
— Иду!.. Иду!..
И чудовищная, неестественная, похожая на человѣка форма, долгія недѣли не шевелившая ни однимъ мускуломъ, сразу теперь встала и пошла.
— Иду!
— Мм… мма… мамма!..
— Иду!.. Иду!..
На опрокинутомъ и разбитомъ комодѣ, средя непонятной кучи поломанныхъ изувѣченныхъ вещей сверкало продолговатое лезвіе остро-отточеннаго, до половины обмотаннаго кожей, сапожницкаго ножа. Хана взяла ножъ, зажала въ рукѣ,- и теперь мертвые пальцы слушались….
Она шла.
Она перешла уже черезъ всю комнату….
Но здѣсь летѣвшій изъ кухни самоваръ ударилъ ее въ животъ…
Раскрывъ ротъ и странно ахнувъ широкимъ, низкимъ звукомъ, больная замотала головой, качнулась и, какъ сброшенная съ пьедестала бронза, рухнула у порога, на ноги неподвижнаго Абрама.
— Иду!.. — рычала она, сжимая въ рукѣ ножъ:- иду!..
Но уже не шла. Она лежала неподвижно, какъ огромный, тяжелый куль, свалившійся съ воза, и захлебываясь, продолжала рычать:
— Богъ! Богъ!.. Гдѣ же ты, Богъ!..
И то, что дѣлали съ ея дочерью, совершалось въ полуаршинѣ отъ нея.
