— Богъ! Богъ!.. Гдѣ же ты, Богъ!..
И то, что дѣлали съ ея дочерью, совершалось въ полуаршинѣ отъ нея.
3.
Толпа ушла. Въ квартирѣ стало совершенно тихо.
Абрамъ, почти совсѣмъ оголенный, брошенъ былъ на обнаженное тѣло дочери. Хана лежала тамъ же, гдѣ свалилась, и въ ротъ ей вдавлена была отрѣзанная, залитая кровью, грудь дѣвочки.
Еще пятьдесятъ часовъ длился погромъ. А потомъ, когда онъ прекратился, началась страшная работа.
Начали разыскивать и подбирать убитыхъ людей и недобитыхъ, и остатки людей, отрѣзки, — руки, уши, ноги, груди. Тѣла, съ вколоченными въ нихъ гвоздями, еще дышавшія и уже застывшія, подбирали. Обгорѣлые трупы и раздавленные; ввутренности, вырванныя изъ утробы, и мертвецовъ съ пустою утробой. Въ одиночку лежали мертвецы и цѣлыми семьями, отцы на дѣтяхъ, съ братьями сестры, подлѣ слугъ хозяева, посинѣлые, багрово-черные, вспухшіе, раздутые, въ липкихъ лужахъ гнилой крови. Лежали, гдѣ засталъ ударъ, на лѣстницѣ, въ чуланѣ, въ печкѣ, на коврѣ, у остатковъ фортепьяно, — и тамъ лежали, куда успѣли отползти, осыпанные ударами, полуживые. Лежали лицомъ къ землѣ, въ зловонной грязи, и глазами кверху, къ вѣчному небу. Или на мертваго смотрѣлъ мертвецъ — тусклымъ окомъ, странно протянувъ свои переломанныя руки. Уже стоялъ запахъ, уже источали трупы клейкую жидкость, и лопалась на лицѣ кожа и облѣзала… Встрѣчались лица тихія, нѣжно-блѣдныя, глубоко-спокойныя, съ глазами прикрытыми, — какъ для нѣжной мечты; и рядомъ виднѣлись искаженные, изувѣченные ужасомъ и болью глаза, — и черные, широко раскрытые рты, въ которыхъ крикъ застылъ кровавымъ чудовищемъ, огромнымъ, какъ горы. Еще звучалъ этотъ крикъ, хотя давно уже окоченѣлъ трупъ, и мучительныхъ переливовъ его не заглушить ни стону морей, ни потокамъ вѣковъ. Дѣтскіе трупики валялись по двое, по трое и больше, — мальчики, дѣвочки, въ дѣтскихъ одеждахъ, въ рубашенкахъ, въ короткихъ по колѣни штаникахъ, въ гимназическихъ курткахъ. Жалобно и грустно бѣлѣли обнаженныя тѣльца грудныхъ младенцевъ, и пухлыя ручки, уже пожелтѣвшія, были сведены послѣдней конвульсіей, а межъ маленькихъ пальчиковъ чернѣли кровяныя струйки. Чья кровь? Самого ли младенца? Отъ громилы, неловкимъ жестомъ себя оцарапавшаго, пала она, или пролилась изъ груди матери, лежащей тутъ же, съ перерубленнымъ накрестъ лицомъ?.. Заворочены юбки матери, — верхняя, черная; подъ ней еще одна, тоже черная, и потомъ — красная фланелевая со спиралевиднымъ узоромъ изъ темно-синей тесьмы. Видны ноги, въ червыхъ чулкахъ, и ботинки, одна нога лежитъ на другой, носокъ къ носку, въ профиль, но торсъ вывороченъ грудью кверху, — должно быть раздроблены въ тазу кости; на груди судорожно скрюченные пальцы лѣвой руки, а правая рука отброшена прочь, и черепъ, отъ самыхъ бровей, отрубленъ. Черное пятно зіяетъ вмѣсто черепа, и въ срединѣ его смутво сѣрѣетъ что-то, и какъ-будто шевелится… Черви шевелятся… Извивается сброшенный съ крыши истерзанный младенецъ. Стонетъ братъ его, схватываясь холодѣющей рукой за ружейную рану въ животѣ. И хрипитъ, вращая глазами, раздавленная опрокинутымъ пьянино старуха… Мальчикъ лѣтъ шестнадцати лежитъ на мостовой, и на его лицѣ три раны отъ пуль: двѣ въ верхней части, и одна на подбородкѣ. Молодое лицо сохранило выраженіе грозное, выраженіе гнѣвнаго мстителя. Въ мертвыхъ пальцахъ зажатъ револьверъ… Душа была затоплена великой любовью и великой ненавистью, и къ смерти съ угрозой пошелъ потомокъ Маккавея. И вотъ, лежитъ онъ, вѣчно-недвижный, и неотомстившій, лежитъ пронизанный пулями казаковъ.
Подбирали во дворахъ, въ домахъ и по улицамъ, убитыхъ и раненыхъ, клали на дроги, на телѣги, и увозили на кладбище, наполняли покойницкія въ больницахъ, и длинными рядами складывали трупы на землѣ, подъ небомъ, противъ длинныхъ рвовъ, которые рыли десятки людей. Звенѣли лопаты, взлетали кверху комья земли, сначала черные, потомъ желтые, и росли и возвышались длинные холмы, и росли, удлиняясь, братскіе рвы и могилы…
Непрерывными полосами лились люди на кладбище, и съ него лились. Всѣ лица были странно схожи между собой, — старыя, молодыя, мужскія и женскія, — ибо на всѣхъ на нихъ было одно и то же выраженіе муки, отчаянія и ужаса, и всѣ лица были мокры отъ слезъ. Только на молодыхъ видевъ былъ порой еще и гнѣвъ, и великая рѣшимость. Въ борьбѣ пасть!..
Съ темнымъ пламенемъ въ глазахъ стояли дѣвушки у кладбищенскихъ воротъ и юноши, и протягивали къ входившему народу кружки и тарелки, на которыхъ лежали монеты, бѣлыя и мѣдныя. Разоренные, сразу обнищавшіе, на непрерывный голодъ и страданіе осужденные, бросали люди въ тарелки бѣдныя пожертвованія свои, — «для сиротъ убитыхъ», «для раненыхъ», «для самообороны»… Раненые, съ перевязанными руками, съ перевязанными головами, съ лицами блѣдными, какъ и сама перевязка, отдавали случайныя крохи, и шли дальше, къ убитымъ…
Чернымъ было кладбище отъ густыхъ толпъ, чернымъ было оно отъ стенаній живыхъ и отъ молчанія мертвыхъ. Бились и рыдали живые, не хотѣвшіе быть живыми, бились и цѣловали мертвецовъ… Съ ужасомъ, съ великой любовью, съ великимъ отвращеніемъ, припадали къ смраднымъ рядамъ разлагавшихся труповъ, и кричали крикомъ безумныхъ, и съ мукой нездѣшней… И тотъ, который изъ многочисленной семьи одинъ уцѣлѣлъ, и тотъ, который изъ родныхъ никого не потерялъ, — всѣ въ трепетѣ рыдали и бились, и бросались въ судорожныхъ корчахъ на землю, раздирали землю руками, и грызли, и вскакивая, ломали руки, рвали на себѣ волосы, и били себя по головѣ, и по лицу… И еще, и еще подвозили убитыхъ. Свисали съ дрогъ руки и ноги, и стучали головы объ дно фургоновъ, и кровавый слѣдъ стлался за бѣжавшими колесами, — до воротъ кладбища, и по кладбищу, по аллеямъ его. Не хватило черныхъ носилокъ, и по два трупа на носилки укладывали люди, спѣшно отвосили ихъ изъ покойницкихъ, — туда, къ длинному ряду мертвецовъ, противъ длинныхъ могилъ. Толпа отливала за носилками, рыдая, а потомъ возвращалась опять, опять вдавливалась въ покойницкія, опять снаружи облѣпляла окна ихъ, и двери, и ступеньки… Разыскивали своихъ. Не находили ихъ дома, не встрѣчали среди живыхъ, и въ нестерпимыхъ конвульсіяхъ, опережая себя мыслью, опережая мысль собой, съ пламенемъ горячки въ глазахъ, бросались по больницамъ, мчались на кладбище, и тамъ искали, и распознавали тамъ. Поднимали окровавленный брезентъ, покрывавшій мертвецовъ, и распознавали… Уже измѣнялись черты покойниковъ, многія дица были изувѣчены топорами и ломами, и узнавать по лицу нельзя было. По одеждѣ узнавали, по обуви. Раздирающіе крики стояли надъ молчавшими рядами убитыхъ, и узнавшіе падали къ ногамъ мертвецовъ, полумертными падали, безъ словъ, безъ движенія, безъ чувства!..
И это былъ свѣтлый эдемъ, когда они лежали безъ словъ; безъ движенія, безъ чувства…
Но сбѣгало онѣмѣніе, но вновь приходило проклятое сознаніе, но возвращалась живая мысль опять. Смерть. Смерть. Смерть.
Такъ было огромно-дико и невѣроятно все свершавшееся, что отказывалась вѣрить душа, и приходили въ голову страниня мысли: казалось, что это только кошмаръ, что больное это видѣніе, что разсѣвтся оно, — должно сейчасъ разсѣяться и сгинуть, — и все опять пойдетъ попрежвему, по старому… Вотъ эти, молча лежащіе, встанутъ сейчасъ, сбросятъ окровавленный брезентъ съ себя и уйдутъ. Матери возьмутъ за руку своихъ дѣтей, обопрутся на свои палки сѣдые старики и пойдутъ, каждый въ свою сторону, по своему дѣлу…
Но мигъ проходилъ, и часъ проходилъ, и къ сумеркамъ день склонялся, и не исчезало жестокое видѣніе. Лежали съ убитыми дѣтьми убитыя матери, убитые старики лежали и старухи, и сильные юноши, и дѣвушки-невѣсты. Смерть. Смерть. Смерть.
И казалось порой, что пока рыдаютъ и стонутъ живые, безмолвную, имъ однимъ слышную, бесѣду ведутъ эти недвижные, накрытые брезентомъ люди. Сурово осуждаютъ плачущихъ, — за то осуждаютъ и винятъ, что не защитили ихъ, не спасли, не оградили отъ жестокихъ мученій… Съ холоднымъ укоромъ смотрятъ остеклѣвшіе глаза, и въ сѣрой тусклости ихъ, въ окаменѣніи членовъ всѣхъ, чудилось что-то сознательное, умышленное, затаенное и гордое, — величавое пренебреженіе къ недостойнымъ чудилось…
Но и это утѣшеніе проходило. Но таяла и эта мечта.
Нѣтъ безмолвныхъ осужденій, и нѣтъ презрительнаго укора, ничего нѣтъ, кромѣ ряда холодныхъ тѣлъ, недвижныхъ, умолкшихъ, навѣки умолкшихъ. Смерть. Смерть. Смерть.
И тѣ, которые ходяли по кладбищу и здѣсь рыдали, и рыдая рыли длинныя братскія могилы, съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга. Вы живы? но будете ли живы и вечеромъ? Разгромъ развѣ окончился? Не стануть ли избивать снова, не придутъ ли и сюда? Вѣдь всѣхъ сразу изувѣчатъ, всѣхъ, кто стоитъ здѣсь и плачетъ, и не въ эту ли могилу, которую копаю теперь, будетъ сброшенъ и мой истерзанный трупъ?.. Смерть. Смерть. Смерть.
И уже звали ее: приди, избавительница! Благослови холодной рукой, на вѣчную тьму!.. При видѣ недобитыхъ, при взглядѣ на недомученныхъ, въ страстныхъ вопляхъ неустанно звали ее, радостную, сладкую; точно Богу-Творцу униженно кланялись ей, и чернаго дыханія ея просили, какъ пощады, — для себя, для близкихъ, для чужихъ. У нея искали прибѣжища, — и у Бога.
