звучит: однако сам себя не убедил.
– Что вы сказали?
Виктория в тишине входила в комнату с дымящимся чайником на подносе. Хотя несла его не в холода троянских зим, а в жаркую спальню сеньора Адриа.
– Да так, сказал, давненько не болел, лет десять.
Она машинально потрогала ему лоб.
– У вас жар, сеньор Адриа.
– Ты умеешь класть на лоб холодные компрессы?
В тот вечер Андромаха не стала заниматься картотекой и не стирала с полок пыль. Она была утешением страждущего, здравием увечного, прибежищем грешника, раем земным, царицей ангелов, башней из слоновой кости, святой Викторией, печальной Ариадной, девой из дев, сокрушенной Андромахой. Ее стараниями новоиспеченный раб любви даже немного вздремнул. Как в мистическом озарении, словно участвуя в древних мистериях, даруя успокоение пылающему жаром лбу сеньора Адриа, Виктория, как новая Ника, богиня победы, мало-помалу почувствовала, что превзошла усердного студента из Der Zauberlehrling [40] и посвящена, помазана на царство, облечена неизведанной, глубинной и великой властью (см. Skog [41] Анлунда). Даже глядела она отныне по-иному, пленительная жрица, вступившая в новый сан.
– «„Так говорил Гонзага Изабелле, – грудным голосом провозгласила Виктория, впервые совершая обряд, – я излечу тебя от жара, а ты подаришь мне мучения“. Послушница обратила на него нежный взгляд и возлюбила его тем больше».
Внезапно сеньор Адриа открыл глаза, как будто ему хотелось удостовериться, что слова эти произносит именно Виктория. Несколько строк молчания. Приняв их за упрек, она поспешно заключила:
– Forse che no [42], Джузеппе Грильи. Неаполь, 1912.
По истечении тридцати пяти новоприобретенных старых книг и нескольких таинственных запросов сеньору Адриа было уже известно, что полное имя Тони – Тони Деместре, что по профессии он не медбрат, а санитар, что ему двадцать пять лет, он часто ходит по борделям и крутит роман на стороне с некоей Лурдес Кольядо. Все это он достоверно знал, но сомневался, рассказывать ли об этом Виктории. Устраивать за людьми слежку само по себе некрасиво, но совсем уж безобразно быть стукачом. Так, значит, единственное, что движет твоими действиями, – эстетика? А как же счастье Виктории? Разве не обязан ты разрушить свой облик деликатного человека, если тем самым спасаешь Андромаху от роковой ошибки в любовных делах?
Прислушиваясь, как она хлопочет в коридоре, он ждал подходящего момента для того, чтобы сообщить ей все, что ему стало известно. И все же от сомнений его бросало в дрожь. Уже несколько дней назад он заметил, что взгляд ее теперь сияет по-другому, с неведомой доселе силой. Два раза, заходя после нее в уборную, он отмечал, что, очевидно, она сидела в туалете с книжкой. Сеньор Адриа мечтал, что, может быть, в один прекрасный день привьет Андромахе великую любовь к чтению. Поскольку неотложные нужды неизменно заслоняют собой самое существенное (ср. Feliz resoluçao [43] Антонио Альбеса, Лиссабон, 1957), сеньор Адриа снова задумался, что же ему делать, рассказать ли ей всю правду о медбрате или сделать вид, что он тут ни при чем? Хватит ли у него духу подвергнуться риску опозориться перед Викторией, если она сочтет его презренным сплетником? Кто его просил шпионить за чужими людьми? (Именно так сказала бы она, следуя примеру Фелисы Гравес, грациозно подпирая руками дивный стан.) А может быть, и нет: быть может, она была бы ему вечно благодарна за то, что он открыл ей глаза. Или нет. Или…
Сеньор Адриа хранил тайное досье со сведениями, касающимися Андромахи, в большом шкафу, под простынями, и ошеломленно барахтался в океане сомнений, даже не знаю, сказать ли ему, что удивлена, что за целый месяц он исписал всего штук пять библиотечных карточек, как будто уже не верит в свое предназначение, как будто мы можем себе позволить, чтобы Örökkön-örökké [44] Кальмана Сия (Будапешт, 1922) оставалась заброшенной нивой, борозды которой вовек не вспашут пытливые взоры (см. Letters and papers [45] Т. С. Тейлора-младшего), чтобы спасти ее от забвения. Он бродит с рассеянным, отсутствующим видом, как будто разлюбил читать, и, к вящей моей печали, ни одна из последних тридцати пяти книг, его недавних приобретений, не удостоилась большей чести, чем беглый невнимательный взгляд, как у Дороти из Оливера Кэйджа. Что станется отныне с Маззарино, Спендером, Кабальеро-Ринконом, Сеамброй Пинто и прочими? О чем с утра до ночи раздумывает сеньор Адриа? Подчас Виктории казалось, что ангина помутила его сознание.
Тогда с уверенностью, приходящей, когда знаешь, что творишь правосудие, Виктория, посвященная в великие тайны, помазанная на царство, спустилась по лестнице, стоя на которой стирала пыль с АФРИКАНСКОЙ ПОЭЗИИ, и вошла в кабинет. Она чрезвычайно нежно взяла под руку сеньора Адриа, вручила ему перьевую метелку, прошептала, что обязательно нужно довести до конца работу над АФРИКАНСКОЙ ПОЭЗИЕЙ, там, в коридоре, а сама опустилась на стул, у стола, в кабинете. Сеньор Адриа поглядел на перьевую метелку, внимательным взглядом окинул все вокруг и вышел из комнаты, не говоря ни слова. А Андромаха не теряла времени; ей была уже предельно ясна предстоявшая задача: в размышлениях Сеамбры Пинто о Коимбре межвоенного периода, несомненно, содержались более глубокие тайны, чем в религиозных сонетах Уильяма Спендера. Она открыла книгу и заметила, что на корешке тома, еще даже не поставленного на полку, уже скопилась пыль. Она брезгливо поморщилась и пометила себе на бумажке, что придется объяснить сеньору Адриа, когда он к ней зайдет, что книги, лежащие на столе, тоже необходимо содержать в чистоте. Уже на третьей странице она нашла отличную цитату: «Коимбра, ты не одинока, если каждое утро раскрываются окна твоих домов и ставни весело стучат о стены». Веселье ставен, веселье женщины, распахивающей окна своего дома в Коимбре навстречу новому дню… Виктории бы хотелось быть рядом с Сеамброй Пинто, когда ему пришла в голову эта мысль; однако приходилось довольствоваться тем, чтобы найти ее в книге много лет спустя, когда писателя уже нет в живых. Она с уважением перечитала ее, переписала на библиотечную карточку и добавила: «Коимбра». Антонио Сеамбра Пинто. Лиссабон, 1953. И тут же решила, что ей было бы очень интересно, раз уж она теперь рассталась с Тони, который с каждым днем становился все невыносимее (она застала их с Лурдес у него дома на диване, это стало последней каплей), раз уж теперь у нее больше свободного времени, попробовать установить связи, нерушимые узы, существующие между книгами; поскольку это непосредственное, очень южное описание, найденное в произведении Сеамбры Пинто (см. выше), напомнило ей, как «порт покрылся тонким слоем пыли, заметной лишь ее чуткому сердцу» (Selbstaufopferung [46] М. Хенша.
