черного мешочка с бриллиантами. Не было там никакого черного мешочка с двумя бриллиантами. Черт бы побрал Мартена Сорга: мерзавец послал меня отвезти в Стамбул два огромных, как горошины, бриллианта, а бриллиантов-то в сверток не положил. Куда же запропастились «Вузия» и «Иезекииль»? Что происходит?
Озадаченный Барух выглянул в окно. Зима в этой части Вестфалии стояла суровая, и дождь, хлеставший весь день, теперь уже превратился в тихо падающий снег, понемногу покрывающий белым ковром весь город Мюнстер. Едва видны были ужасающие клетки с анабаптистами, висящие на башне церкви Святого Ламберта.
Он снова развернул холст, но теперь разглядел его повнимательнее. Значит, мерзавец Мартен Сорг решил отправить сыну в Стамбул портрет, из-за которого в прошлую весну разгорелся изрядный сыр-бор. Отложив холст в сторону, он сосредоточился на конвертах. На одном из них ничего написано не было, а на другом значилось имя и адрес получателя: Ян Мартенсон Сорг, Галата, Стамбул. Поднеся этот конверт поближе к свече, он долго раздумывал, что теперь предпринять. И по прошествии долгого времени вскрыл ножиком печать на конверте. В нем была толстая пачка листов, исписанных мелкими буквами. Никаких бриллиантов среди бумаг не обнаружилось. Барух жадно принялся читать в надежде разгадать мучившую его загадку. После привычного вступления, в котором распроклятый негодяй Мартен Сорг благодарил Элоима за все его дары, он спрашивал своего возлюбленного сына, как у него идут дела в Стамбуле, добавляя, что шлет ему это письмо по суше и посредством своеобычного гонца с тем, чтобы сведения, которые я тебе сообщу, сын мой, не оказались в руках османской портовой стражи, которая, как сообщает Компания всем тем из нас, кто ведет дела с Турцией, непрестанно выведывает секреты наших торговцев. Шлю тебе во втором конверте доскональный список поставщиков, покупателей, владельцев бриллиантов, от самого Египта до Болгарии и дальше к северу, до Польского королевства и Балтийского моря. Сам я пользы из него извлечь уже не могу, поскольку путешествовать у меня охоты нет, а от Амстердама эти края далеко. Зато тебе он может принести хорошую выгоду и, вероятно, поможет преуспеть. Употребляй его благоразумно и никому не упоминай о его существовании. Составить его стоило мне многих лет и огромных денег, и я не хочу, чтобы он был доступен кому-либо, кроме тебя. Тот, кто раньше других узнал, где протекает река, может стать хозяином ее русла: есть такая народная мудрость у иноверцев. Береги этот список, сын мой, как зеницу ока, и пользуйся им с осмотрительностью.
Еще я хочу, чтобы ты знал, что год назад, как раз тогда, когда ты покидал Венецию, чтобы обосноваться в Стамбуле, ко мне в мастерскую привезли Имперский алмаз. Он происходит из Дехана, размером с речной булыжник и массой в 221 карат. Трудность заключалась в том, что он был очень неровный, даже слишком, однако никогда я не видел камня такой прозрачности, как этот. Я несколько недель изучал его, но мне не удалось увидеть таящиеся в нем возможности. Мое зрение, сын мой, уже не таково, как было раньше. Тогда я показал его Баруху Ансло, необычайно талантливому огранщику, которого шлю к тебе с этим посланием. Он осмотрел камень и пришел к выводу, что может сделать из него два бриллианта. Османский посол дал согласие, и Барух разделил Имперский алмаз на части. Из него получилось, как он и предсказывал, два бриллианта весом примерно по сто каратов и еще изрядное количество маленьких бриллиантиков. Огранка Ансло не знала себе равных: его работа – шедевр ювелирного дела. Меньший из бриллиантов, размером в девяносто шесть каратов, был назван именем пророка, «Иезекииль», а больший, в сто семь каратов, был назван «Вузией», именем отца пророка. Они волшебны: солнечный свет отражается в них тысячей искр. Когда они прибудут к тебе по морю через официальное торговое представительство, передай их лично от моего имени в Блистательную Порту. Мой труд уже был мне оплачен сполна, однако не отказывайся от вознаграждения за посредничество в этом деле, ибо я уверен, что оно принесет тебе доброе имя и высокое положение, и не только в Стамбуле.
Это письмо привезет тебе Барух Ансло: как я уже упоминал, он хороший огранщик. Коли путешествие его увенчается успехом, имело бы смысл временно воспользоваться его услугами, ежели ты сочтешь, что это в твоих интересах, но ради всего святого, не доверяй ему, потому что он способен заговорить язык любому. Не дай его юношеской внешности ввести тебя в заблуждение. Этой осенью ему исполнилось тридцать лет. К огранке он имеет природный дар, но дар этот вдвое превышает его природная жестокость, хватка и жадность, по коей причине бриллианты я ему не доверил, а вместо этого решил использовать его для отвода глаз тех, кто желал бы их украсть, не утаив ни от кого, что именно он повезет драгоценности. К тому же в последнее время негодяй начал слишком засматриваться на мою племянницу Ракель. Если же он тебе ни к чему, отошли его прочь, не задумываясь.
Барух Ансло оставил недочитанное письмо на столе. Всю жизнь он считал себя хитрее всех, но Мартен Сорг обошел его по всем статьям. Старая паршивая гадкая помойная крыса, протянул он вслух, да чтоб ты провалился в своей Зеландии в дюну и сгнил там без остатка, к вящей славе Господней. И ему полегчало. Он взял письмо и стал читать дальше.
Чтобы положить в сверток что-нибудь стоящее, раз уж я затеял все это путешествие, шлю тебе портрет, который не имеет особенной ценности, но очень хорош. Он стоил мне всего пятьсот флоринов. Его написал с меня прошлой весной мастер Рембрандт Харменсон ван Рейн, художник в прошлом славный, но теперь уже порядком сдавший. И все же следует признать, что вышло у него красиво. Работал он над картиной долго. Художник приходил к нам по утрам, после Ашер яцар, когда я просматриваю списки покупателей и пишу письма каждый божий день, кроме субботы, при свете восходящих лучей солнца, которые по великой милости своей ежедневно дарует нам Адонай. Мастер Рембрандт выбрал мою комнату, ставшую теперь слишком просторной и – увы! – пустынной, потому что в ней больше всего света. Я хочу, чтобы ты сохранил эту картину, возлюбленный сын мой, не потому, что она сколько-нибудь ценна, ведь стоимость ее совсем ничтожна, а просто для того, чтобы теперь, когда я знаю, что ты уж никогда не возвратишься в отчий дом, поскольку дела твои идут прекрасно, ты мог всегда иметь перед глазами воспоминание о старике-отце, а главное, о комнате, в которой много лет назад мать произвела тебя
