стояли у окна и недоуменно наблюдали за происходившим на улице. Делились мнениями, по большей части позаимствованными у своих мужей и братьев. Многие из них в отличие от мужчин думали иначе и совсем о другом — прежде всего, где достать провизию, с которой определенно возникнут трудности. Пожилые женщины, имевшие опыт еще со времен первой мировой войны, вызывали у прочих уважение. Вдова, никого не видя и не слыша, молча стояла перед портретом.
Пять колокольчиков на латунном, на сей раз тщательно вычищенном полукружье над входом в писчебумажный магазин от этого моторизованного натиска дрожали и нервически звенели. Сам же хозяин, облаченный в рабочий халат блестящего черного сатина — казалось, он пребывал в трауре, — не мог усидеть в своей лавчонке, забитой душистой бумагой, пастелью, акварелью, тушью, альбомами, тетрадями и листами рисовальной бумаги. Он решил зайти в соседнюю кофейню на чашку мокко, чтобы освежиться толикой столь невинно отрадной жидкости и одновременно воспрянуть духом в окружении лиц человеческих. Он имел в виду, конечно, нормальные лица. Ну и безумец! Кто же в этот день оставался нормальным? И потому владелец писчебумажного магазина, этот патриот в сатиновом халате, столкнувшийся с удручающей действительностью, удовольствовался лишь тем, что воскресил в глубинах сердца и, более того, в глубинах памяти источник ободряющий любви к отечеству и ряд сходных ситуаций в тревожной истории Земли чешской. Так, победив собственное малодушие и беспомощность иных посетителей кофейни, он заверил пана хозяина и всех, кто нуждался в поддержке, что мы-де останемся до конца верными патриотами. Конечно, ответил ему на это перепуганный владелец кафе, он, хозяин писчебумажного, должен быть счастлив, потому как бездетен, а что до него, владельца кафе, так он почитает истинным небесным благословением некогда многими осужденное замужество своей дочери, сменившей пражское кафе на подобное заведение в Париже. О эта людская близорукость! Хозяин магазина писчебумажных товаров возмущенно потряс головой, осуждая непатриотический дух владельца кофейни, и покинул уютно нагретый дыханием зал. Он мысленно призывал себя к решительному сопротивлению, которое напрашивалось само собой при виде площади, исчезающей под тучами снега и немецких танков.
Было немногим более восьми. Надя с Иренкой стояли у мраморного камина в школьном вестибюле. Обе молчали. Как им было сказано, уже во второй раз за прошедший учебный год 1938/39 на карту было поставлено все. По лестнице к ним спускался учитель английского, чей нос совсем поник, словно приспущенный флаг. Он шел походкой убитого горем старца. Подойдя к лучшим ученицам своего класса, остановился. Попытался улыбнуться Томашковой. За нее он не опасался: ну что, скажите, может случиться с такой усердной ученицей? Пан учитель в своей ребячливой наивности не понимал, что даже усердные, старательные ученики в столь тревожные времена, какими, бесспорно, бывают времена военные, также могут оказаться в весьма неприятном положении, угрожающем их благополучию. Он несколько приободрился при виде подавленной Иренки. В этот день она оказалась вполне достойной своего имени — Смутная. Учитель обратился к ней с речью, столь же нелепой, как и он сам. Разумеется, ученице не приличествует перебивать своего учителя, да и, кроме того, заботы Ирены Смутной были гораздо серьезнее, чем мог представить себе этот набитый ученостью простак. Учитель остановил на ней внимательный взгляд, раздумывая, чем бы заключить свою речь, чтобы каждое слово поистине стало «на вес золота». Наконец он произнес то, что посчитал нужным:
— Будьте осторожны, Смутная, предельно осторожны! Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Это конец, понимаете, конец!
Девушки глядели ему вслед — на его согбенную спину. Иренка недоверчиво качала головой, а Надежду охватило неприличное желание смеяться и смеяться.
— Что будем делать?
Надежда пожала плечами. Занятий нет, а что можно еще придумать? Надя просто не знала.
— Пойдем к Эме или хочешь домой?
— Нет-нет, домой я не пойду.
Квартира Эминых родителей, казалось, жила своей привычной жизнью. Девушкам открыла незнакомая женщина, словно сошедшая со страниц романтической повести. Не спросила ни что они изволят, ни к кому пришли. В этот день подобные вопросы были излишни. Рукой она указала на Эмину комнату. Прошла минута, прежде чем они смогли сквозь дым разглядеть отдельные лица — до того там было накурено. Молодые люди, рассевшиеся как и где попало, сегодня не сетовали на жизнь и не ругались. А поразили Надежду тем, как горячо они спорили. Впрочем, это были даже не споры — в основном они держались единого мнения, хотя преувеличенно громко и запальчиво старались перекричать друг друга. При появлении девушек — это все почувствовали по струе свежего воздуха, ворвавшегося сюда из передней, где было открыто окно, — разговор умолк.
— Это Иренка, — заявил кто-то, неразличимый сквозь дым. — Эма ушла еще утром.
Юноша, подавший голос, направился к ним, переступая через множество вытянутых ног. Он был разительно похож на Эму, как две одинаковые монеты, но без Эминого девического сияния.
На первый взгляд он был из тех людей, которым безразлично, как они в ту или иную минуту выглядят, которых не заботит мнение окружающих и которые не привыкли заранее обдумывать свои слова. Они наделены блаженной уверенностью, что всеми будут приняты так, как сами того пожелают. Это люди удачливо естественны, не занимаются самобичеванием, не страдают комплексами, знают свои возможности, цену себе и, главное, способны скрывать мгновения, когда эта завидная уверенность их покидает. Они знают, что такое дисциплина, попусту не бледнеют и не краснеют. Принимая удар, способны отразить его или попросту взять да посмеяться.
Эминого брата звали Иржи — Надя увидела его впервые. Он же, не обратив на нее внимания, взял Иренку за руку и повел к окну, настоятельно ей что-то втолковывая.
— Вы бы сняли пальто, здесь жарко, — посоветовал кто-то Наде. Вернувшись из прихожей, она заметила, что единое прежде сборище теперь распалось на небольшие группки. Ирена все еще стояла у окна с братом Эмы.
Надя тихо села на единственный свободный стул.
Вокруг шел разговор, но она в него не вникала, она сидела, вся уйдя в себя, и почему-то ей ужасно хотелось подышать нежным яблоневым цветом.
Потом кто-то включил радио. Мир ворвался и сюда.
Дома за ужином, на сей раз тщательно разогретым, матушка спросила:
— Что с вами будет?
— Что может быть, война, — раздраженно ответил Пршемысл.
— У нас тоже говорили, что скоро будет война, — присоединилась Надя. Под выражением «у нас» она подразумевала «у Эмы», которую девочки так и не дождались сегодня.
У Эмы в комнате были почти одни мужчины, потому, верно, они и отослали этих двух девушек к Эминой матери. Конечно, полагать, что
