кивая, только головой вертели, на меня поглядывали. Тогда я просила разрешения удалиться, запиралась в комнате и, раскрыв учебник, представляла, что готовлюсь к экзамену по латыни, хотя уроки мои закончились: после случившегося с отцом из училища меня забрали.
«Порядочной девушке никакое свидетельство не нужно», – заявила мать, пряча чёрный халатик.
Ну и пусть, думала я, всё равно он мне тесноват. Потом, читая в учебнике для первокурсников Honesta puella laetitia familiae est, шелестела страницами словаря, чтобы не слышать болтовни в кухне, и, достав тетрадь, старательно выводила: «Порядочная девушка – семье радость». Разве тут поспоришь? Это ведь из-за меня у отца прихватило сердце.
Из всего семейства Шибетта зашла только Мена, тощая. Сказала, мол, мать просит прощения, но они с сестрой недавно подхватили жуткую простуду и теперь, едва оправившись, опасались слечь снова. Без матери и сестры тощая Шибетта казалась не такой уж костлявой. Лишь немногим старше меня, она стараниями матери, вечно причитавшей, что дочь так и останется без мужа, уже превратилась в старуху. Все мы в конечном счёте становимся такими, какими видят нас матери.
– Козимино нет? – спросила она, поправляя шпильку.
– Не бойся, он на рынке, – представив, как робеет Мена, я оправила передник и предложила: – Садись! Хочешь кофе или воды с мятой?
– Спасибо, Олива, не стоит, – ответила она с приязнью, которой раньше не выказывала. – Просто посиди со мной рядом.
Когда нам случалось приходить к ним читать розарий, меня никогда не приглашали на диван, будто мы были разного сорта: мы с матерью и Милуцца – одного, они втроём – другого.
Я подвинула стул ближе. Мена тут же схватила мою руку, положила себе на колени.
– Так что случилось?
Под пальцами шелестела ткань её юбки, которую я сама же в прошлом году и вышивала. Столько работы, но теперь, когда эта вещь больше не была моей, мне было неловко её касаться.
– Сердечный приступ. Козимино нашёл его на шоссе...
– Мне-то могла бы и правду сказать, Олива, – перебила она. – Я ведь тебе почти сестра, а какие между сёстрами тайны?
Я сразу подумала, что ни с кем ещё, даже с Фортунатой, как-никак родной сестрой, не сидела так, рука к руке.
– Не знаю, Мена. О чём ты хочешь услышать?
Её лицо покраснело, заострившись ещё сильнее, глаза заблестели. Похоже, Мена готова была расплакаться, хотя огорчённой не выглядела.
– О поцелуе, – выдохнула она наконец.
– Каком ещё поцелуе? – смутилась я.
– Ну ладно, скажи! Это ведь только между нами.
Я резко отдёрнула руку, снова почувствовав, как скользит под пальцами ткань. Словно в тот день, когда я стежок за стежком её вышивала.
– Да ты просто помолвлена, вот и смотришь теперь на меня сверху вниз. И я, между прочим, с тобой всегда дружить хотела! – Мена принялась заламывать руки, а из-под длинных ресниц полились настоящие, неподдельные слезы.
– Так не было ничего, ни поцелуя, ни помолвки! Я его знать не знаю! Ни я, ни моя семья!
Мена, похоже, была разочарована – и в то же время обрадована, поскольку тотчас приняла обычный заносчивый вид.
– Все говорят, он уехал из города мальчишкой, а вернулся мужчиной, да к тому же красавчиком. Или, может, тебе так не кажется? – поинтересовалась она, отодвинув стул и смерив меня иезуитским взглядом.
Грудь сдавило. Я покосилась на мать, слышит ли, нет, потом, равнодушно сложив руки поверх передника, пожала плечами:
– Как-то не думала. Мы ведь и виделись-то всего пару раз.
– Он же тебя танцевать пригласил...
– За другую принял, – отрезала я.
– Мать говорит, он потому в столицу подался, что там у его дяди дело налаженное, а здешняя сонная жизнь, мол, ему не по нраву.
– Тем лучше для него.
– Да только, похоже, пришлось ему оттуда сбежать в одночасье, – жарко зашептала мне на ухо Мена, снова подсев ближе. – Вопрос чести!
Я вскочила, опрокинув стул. Поднялась и Мена. А тут ещё мать заглянула узнать, что случилось.
– Ничего, донна Амалия, я уже ухожу, – пролепетала Мена, заторопившись к выходу. – Мама ждёт вас в пятницу читать розарий.
– Спасибо, Мена, – ответила она, – но сама видишь: куда я пойду, с больным-то мужем.
У меня вырвался вздох облегчения: в последний раз я покидала тот дом бегом, будто воровка, пойманная на краже. Мне разом вспомнилось всё: палящее солнце, пустая площадь, пунцовый апельсиновый сок, перепачкавший белые брюки, и кровь, текущая по моим ногам.
Мена ушла, попросив кланяться отцу. А мы с матерью, стараясь держаться друг от друга подальше, словно боялись заразиться, остались в кухне готовить ужин.
22.
К мессе я сегодня иду одна: мать понесла отдавать простыни, что мы вышили к свадьбе Неллининой племянницы Тиндары, которая хоть и старше меня всего на год, уже выходит замуж, и весьма удачно. Правила мессы таковы: встать, когда священник говорит «встаньте», сесть, когда говорит «садитесь», приняв причастие, не пытаться языком отрывать липнущую к нёбу гостию.
При входе в церковь я накидываю белый платок и, перекрестившись, прохожу к скамье, где уже сидят остальные. Тиндара в новых туфлях и с высокой причёской в свои шестнадцать выглядит как настоящая синьора. Едва служба заканчивается, мы обступаем невесту, а Крочифисса засыпает её вопросами:
– Ну и какой он из себя, жених твой? На какого актёра похож?
– Не знаю... – мнётся, ломая руки, Тиндара.
– Не знаешь, красивый или нет? – уточняет Крочифисса.
Тиндара молчит, стыдливо опустив голову.
– Я его ещё не видела. Это ведь всё тётя устроила, – признается она наконец.
Мы, девушки, сконфужены: мы-то считали, что браки вслепую остались далеко в прошлом.
– Я подарю ему свою невинность, а он мне – положение, – оправдывается Тиндара, бездумно повторяя слова, которым её, должно быть, научила тётя-экономка. – На этом и строятся счастливые браки.
Мы не знаем, что ответить, и только Крочифисса выкладывает то, что вертится у каждой из нас на языке:
– И ты, выходит, даже не знаешь, толстый он или худой? Может, калека без рук без ног?
– Да как ты могла такое подумать? Он мне портрет прислал, в полный рост, – голос Тиндары дрожит. – Я проверила, всё на месте.
– Стало быть, любовь с первого взгляда по переписке? – смеётся Крочифисса.
– Но он хотя бы обеспеченный? –
