начальника строительной компании – мама утверждала, что она очень грамотная, а Ася думала, что красивая. Во всяком случае, тётя Аня густо красила брови, пользовалась яркой помадой. То, что она была самой дородной из сестёр, никакого значения не имело, потому что для начальника, который по-русски писал «никак», тётя Аня была подарком, пером от крыла ангела. Он наговаривал на татарском, она печатала на русском. Часто его мысль формулировалась и передавалась на бумаге лучше, чем он её выражал сам.
Через неделю на выходные Ася поехала в гости к тёте Ане. К сожалению, Асю в гости никто не ждал. Здесь и без неё хорошо проводили время. Тётя Аня была занята: она встречала дорогого гостя, надеясь, что, может быть, он станет её зятем. Юля, сидевшая на диване в позе скорби, бесконечно поправляла юбку и коротко отвечала на вопросы тётки, в перспективе – будущей свекрови. Это была маленькая женщина с жёлто-красным лицом, невероятно морщинистым и довольно злобным.
Это скорее походило на допрос:
– Где, милая, работаете? Замужем были? А почему? Вам ведь уже далеко за тридцать. А родить сможете? Внуков охота побаловать. – Губы двигались одной глубокой морщиной. – Мой Павлушенька готовит прекрасные угощеньица. Вот попробуйте.
И она утомительно долго развязывала бесконечные узелки на марле, выпрастывала тарелку с коричневыми лепёшками, с её слов – овсяным печеньем. «Откушайте, пожалуйста», потом внимательно следила за лицом Юли, на нём обязательно должна была отразиться благость от трапезы. Павлушенька под жёстким присмотром родительницы спозаранку состряпал эту лабуду, и она наивно полагала, что «угощеньице» непременно очарует любую девушку на свете.
Печенек в тарелке было штук двадцать. «Неужели их надо съесть?» – разглядывала Ася коричневые лепёшки и чувствовала себя картошкой, которую для повышения урожая решили удобрить.
Павлуша лысоват, безусое сухое лицо усыпано вульгарными угрями. К большому носу приклеены пуговки глаз и губ. Худощав, голос по-щенячьи тонок, каждое его слово раздваивается странным хихиканьем.
– Павлушенька, дружочек, ты не забыл надеть носки?
О да! Он не посмел забыть! Это были шерстяные белые носки в тридцатиградусную летнюю жару.
– В этих пятиэтажках так холодно и неуютно. – Гостья окинула взглядом залу, заметила на стене отклеившийся уголок обоев, бурую точку от убитого комара, отбитый рог у фарфорового оленя. «Неужели сынок вынужден будет жить в такой конуре? Господи, за что нам такие муки?» – У нас с Павлушенькой большая (о том, что однокомнатная, целомудренно промолчала) благоустроенная квартира, на шестнадцатом этаже, с большой кухней. Наша кухня больше вашей комнаты (снова промолчала, что сын проживает на кухне).
Павлуша, чтобы угодить маменьке, к тёплым носкам попросил у хозяев тапочки.
– У меня-хи-хи сорок шесть-хи-хи размер.
Тётя Аня всплеснула руками:
– Откуда ж такая роскошь?! У нас только женские. Только женские могу предложить. Или свои, у меня сороковой.
– Хи-хи, маменька, а вы поче-хи-хи-му не взяли мои тапки? Щас носки будут грязными.
Юля с трудом сдержалась. Она к приходу гостей выдраила все полы так, что практически стёрла весь рисунок на линолеуме, а тут носки будут грязными! Каков гадёныш!
Да! Юле гость не понравился. Но, к сожалению, со всеми своими «хи-хи» и щенячьим голоском он очень угождал тёте Ане – разве иначе стала бы она его приглашать? Они вместе работали в строительном тресте. Вежливый, послушный Павлуша в ожидании начальника часами сидел в приёмной и от скуки одаривал секретаршу тётю Аню щедрыми дифирамбами. Она отстукивала бесконечные письма и, конечно, не верила в искренность. Но это не мешало кивать, соглашаться, поджимать губки от удовольствия. Лихой походкой появлялся начальник, переполненный накопившимся шумом, грозой, обвинениями. Как только за Павлушей захлопывалась дверь кабинета, всё это тщательно сбрасывалось на Павлушу. «Анладымне? Хайван! Анладымне?» – орал начальник на подчинённого и с каждым словом успокаивался. Обессилев вконец, прогонял Павлушу вон.
Павлуша целомудренно выслушивал начальника, собирал разбросанные по кабинету чертежи, исчёрканные пояснительные записки, порванные расчёты в гору мусора и послушно нёс переделывать. Порванные чертежи приходилось перечерчивать, а целые сохранялись и подсовывались до тех пор, пока начальник не подписывал. И никакая злобная искромётность начальника не могла заставить Павлушу ответить оскорблением. Никто не догадывался, что Павлуша, сграбастав порванный труд в кучу, идёт в туалет и с удовольствием мочится на заранее заготовленную газетную вырезку с портретом начальника. Иногда подтирал ею зад. Наказание зависело от степени обиды и количества работы, которую предстояло переделать. При этом он становился другим, смеялся и даже начинал длинно говорить, напевать. Излившись до конца, как после отличного секса, с блаженной эротической улыбкой стряхивал последнюю каплю, заправлялся в штаны и на последней пуговице возвращал себя в скафандр бытия. Когда выходил из туалета, по лицу невозможно было догадаться, что он считает всех людей ненормальными, в первую очередь маменьку.
Ещё раз жениться Павлуша не хотел, но не видел другого способа избавиться от маменьки. Желал уйти хоть в ад. Первой женой была пухлая хохотушка Мирослава. Ох и хороша девица: грудь по полтонны каждая, ягодицами можно сваи заколачивать. Огонь, а не баба! Павлуша тогда сплоховал, привёл Мирославу в дом. Спали на кухне за шторкой. Сначала вроде ничего было, Мирослава полы мыла, щи готовила. Маман в восторге, а потом заподозрила неладное. «Эт ты чё, Павлушенька, маменьку не слушаешься? Ат чё, Павлушенька, твоя жёнка так поздно с работы? А твоя Мирославушка волос на мыле оставила». Допекла тогда Мирославу. Мирослава ультиматум выдвинула: «Или я, или маменька». Сплоховал, думал, пугает, ведь никакая дура не вернётся в общежитие. Выбрал маменьку, жена – общежитие. Разбежались. Он попытался квартиру снять, но Мирославушка шибко обиделась, да и не верила, что маменька оставит их в покое.
«А эта вроде ничё, как пришибленная», – украдкой разглядывал Павлуша Юлю.
Тёти Ани он не боялся, с ней он справится в два счёта, главное – прописаться.
– Мы вот стенку купили, – указывала тётя Аня на коричневые шкафы и полки, а сама подмигивала Юле. – Доченька, достань сервиз. Угостим из него чаем. Может, кофе?
– Боже упаси! – вскидывает руки Павлуша. – Маменьке вредно, у неё давленьице, восемьдесят два на сто двенадцать. Правда, маменька?
Маменька кладёт ладонь на лоб Павлуши, ласково проводит по щеке, до плеча, шлёпает по спине.
Павлуша моргает, мурчит от дефицитной ласки, пытается унять подступившую слезу:
– Маменька, может, пойдём?
Юля вскакивает, сияет.
– Как? Прямо сейчас? – удивляется маменька и треплет сыночка за макушку.
Юля уже торопливо собирает гостевую тарелку с печеньем обратно в марлю:
– Пожалуйста, не забудьте.
– Ну, раз вы не хотите, то мы заберём. Правда, Павлушенька? Нам завтра некогда будет управлять кухней. Павлуша отпросился с работы, поедем
