квартиры под номером сто два выходили люди в черных костюмах. Они не озирались по сторонам, опасаясь, что их увидят; они не беспокоились о том, чтобы двигаться бесшумно. Им было плевать на возможных свидетелей. Двое тащили соседа Авы, который спрашивал ее про американские журналы, – босого, встрепанного, с бессильно упавшей на плечо головой. Мужчины захлопнули дверь и понесли соседа к лестнице, Ава, вся дрожа, аккуратно опустила заглушку глазка и попятилась от двери, бесшумно ступая босыми ногами. Колени у нее тряслись так, что пришлось опереться о стену. Ава прижала руки к колотящемуся сердцу, и тут на нее нахлынули воспоминания о произнесенных недавно словах: «О да, вы бы видели, как обрадовался сегодня мой сосед, получив экземпляр “Тайм”».
Какая же она в самом деле идиотка! Сболтнула, не подумав, не поняв, какие последствия может иметь подобная фраза. Не подумала, что Лукас – нацист, что португальская тайная полиция может за ней следить или что они с Лукасом сотрудничают. На их этаже в доме располагалось всего две квартиры, поэтому для ПНЗГ не составило бы труда выяснить, какому такому соседу она отдала журнал.
Бездумно брошенные, чтобы заполнить неловкое молчание в разговоре, слова привели к тому, что за соседом Авы пришли посреди ночи. Возможно, она следующая.
Эта мысль стряхнула с нее паническое оцепенение, и Ава сползла по стене на пол, охватив колени руками и уставившись на дверь.
Если за ней придут, ее не застанут врасплох.
На следующий день Элейн снова встретилась с Жозеттой, Николь и Дениз – на этот раз им предстояло доставить свежий выпуск подпольной газеты. Экземпляры уже разложили по благопристойно выглядевшим конвертам с подписанными адресами, но, конечно, без указания имен. Обычно подобную информацию учили наизусть, но, когда дело касалось такого количества корреспонденции, обойтись без адресов было невозможно.
Элейн взяла предназначавшуюся ей стопку и, следуя инструкциям, уложила в тайник, прячущийся под дном корзинки.
– Жозетта пойдет с Николь, а ты со мной, – распорядилась Дениз.
Колокола зазвонили к полудню – сигнал, что им пора выходить. Сначала в круговерти бесчисленных француженок с корзинками в руках, заполнявших улицы Лиона, растворились Жозетта и Николь. После этого из дома вышли Элейн и Дениз и направились в противоположную сторону. Нынче, когда женщины бродили по улицам в отчаянной надежде наткнуться на магазин, в который подвезли продукты, никому не пришло бы в голову обшаривать их корзинки.
Вообще, несмотря на систему карточек, никогда не было гарантии, что на них найдется что купить, и, как правило, так и происходило, особенно когда речь шла о мясе. А цены на те продукты, которые появлялись на прилавках, оказывались взвинчены раза в четыре – если сравнивать с довоенными годами. Элейн пришлось освоить рецепты с использованием топинамбура и брюквы или научиться растягивать банку сардин или одно яйцо на максимально долгий срок. Мелочь, но при мысли об этих яствах Элейн с новой силой ощутила пустоту в желудке, который отозвался жалобным бурчанием.
С помощью силы воли и постоянной практики за время нацистской оккупации Элейн научилась задвигать чувство голода. Точно так же она научилась загонять вглубь волнение перед новым заданием и сосредотачиваться исключительно на том, что ей предстояло сделать.
Сегодня Дениз и Элейн как могли осторожно обходили Белькур, район в центре Лиона, особенно опасный из-за того, что его облюбовали нацисты. Они вальяжно прогуливались по улицам и сидели в кафе, потягивая из фарфоровых чашечек драгоценный кофе с молоком и сахаром – удовольствие, которого французы теперь были лишены. Немцы заняли лучшие гостиницы, завесив их флагами со свастикой, и осквернили само понятие французской кухни, предаваясь обжорству и даже в эти моменты источая ненависть. Даже экспонаты в музеях словно покрылись налетом уродства от того, что мимо них ходили и на них смотрели захватчики.
Отдельная сложность заключалась в том, что Элейн жила в Белькуре до того, как вступила в Сопротивление, и теперь любопытство и тоска тянули ее к знакомым улочкам, поэтому доставлять почту именно туда она предоставила Дениз.
Промучившись не один месяц в квартире, в которой так и не появилось ощущение дома, две недели назад Элейн наконец оттуда съехала, накрепко заперев и спрятав ключ в стене дома, где жил Этьен, в тайнике за разболтанным кирпичом. И теперь, после стольких ночей в конспиративных домах, Элейн затосковала по той простой жизни, которую вели они с Жозефом.
Внезапно она порадовалась, что Дениз настояла на том, чтобы самой отнести газеты в этот квартал, – не только потому, что Элейн мог узнать кто-то из соседей, но и чтобы не причинять ей лишних мучений при виде знакомого дома. Как ей не хватало прохладных, гладких простыней на собственной кровати; диванных подушек, которые от времени стали совсем мягкими; запаха одеколона, которым Жозеф пользовался по утрам, – этот аромат еще долго витал в ванной после его ухода.
Стиснув зубы, Элейн заставила себя направиться вдоль улицы Сала и не смотреть на табличку с надписью «Улица дю Пла», манившую ее опрометью кинуться обратно.
Когда они встретились снова, чтобы вернуться в квартиру рядом с книжным магазином в районе Круа-Рус, Дениз внимательно посмотрела на Элейн.
– Нелегкая нам выпала доля, – заметила она, поправляя фальшивое дно своей корзинки. – Трудно, наверное, было оказаться так близко от бывшего дома.
– Пришлось перебороть себя, – ответила Элейн.
Из ресторанов, где столовались нацисты, разносился по всей округе аромат, от которого у Элейн рот наполнился слюной. Невозможно вдыхать запах и не вспоминать вкус ветчины с поджаристым краешком, почти черной там, где ее на секунду передержали. Невозможно вспомнить вкус и не желать вонзить зубы в нежный ломтик, где и в помине нет хрящей и сухожилий, – одно только чистое, сочное мясо.
– Да, ты справилась, – подтвердила Дениз. – У тебя есть характер, именно поэтому ты так хорошо вписалась в нашу группу. И Николь тоже.
– И, естественно, Жозетта, – добавила Элейн, усилием воли переключаясь с мыслей о еде, которой у нее никогда не будет, к текущему разговору. Дениз перевесила корзинку на другую руку и, слегка подталкивая напарницу в бок, заставила перейти на другую сторону улицы. Через мгновение по тротуару, на котором они только что стояли, прошла компания немцев, одетых в серо-зеленую, безупречно отглаженную форму, затянутую на талии ремнем, увешанных медалями, в фуражках на коротко стриженных волосах. Они непринужденно переговаривались на своем грубом языке, их не терзали угрызения совести, голод или холод.
Их беззаботность высекла в душе Элейн искру гнева, которая начала разгораться все
