отошла в сторону. Снова к изгороди пошла, мельком заметил я. Но мне было не до этого. Папа присел на корточки. Никто до него не догадывался так сделать, все стояли дубами-великанами надо мной. А он вот догадался! Мой папа.
– Вот, Антон, мяч тебе принес. Скоро понадобится.
Я взял мяч. Мяч оказался между мной и папой, я неловко покрутил его в руках. Мне он казался лишним сейчас. Я люблю мячи, люблю футбол, но… Папа это понял, должно быть: забрал у меня мяч, положил на траву. Я резко обнял его за шею, уткнулся носом в плечо. Я не хотел плакать, но так получилось.
– Сынок, – сказал папа. А я думал, он рассердится, что я плачу, как девчонка. Может, не заметил?
Он хотел отодвинуть меня, чтобы заглянуть в лицо, но я сжал его крепче, и мы так и сидели. Папе, наверное, неудобно было на корточках наклоняться ко мне, сидящему в коляске. Но он не шевелился. Только водил рукой по моим волосам. Как мама, но по-другому.
– Врач сказал, ты идешь на поправку, – сказал он.
– Папа…
Мы еще потом погуляли. Рассматривали муравьев, тех самых, огромных, которых я видел здесь. Их много. Мы даже нашли, где у них тут муравейник. Я спросил, действительно ли муравей самый сильный, папа сказал «да».
– А он сильнее меня? – понимаю, что глупый вопрос, когда сидишь в инвалидном кресле.
Папа задумался на минуту.
– Муравей не выбирает, быть сильным или нет: просто тащит свою веточку, и все. А ты можешь выбирать.
– Кто же выберет быть слабым? – удивился я.
– Бывает, – сказал папа.
Он умный, мой папа. Я задумался над его словами, но ненадолго. Появилась Марианна: оказывается, мне пора на гимнастику для ноги. Я улыбнулся Марианне, хоть она сегодня и хмурая какая-то.
Папа подал мне мой мяч и сказал, что придет завтра. Он придет завтра!
Я перекатывал мяч в руках и улыбался. Наверное, со стороны выглядело глупо, но ничего не мог с собой поделать. Мяч приятно поскрипывал, если провести по нему пальцем. Новенький. Мой.
В кабинете лечебной гимнастики я в который раз делал одни и те же упражнения для восстановления ноги. Делал и улыбался. Я никак не мог прекратить, рот просто сам тянулся к ушам!
Смотрел в окно во время упражнения. Устройство, напоминающее станок для балерины, держась за которое нужно было медленно идти, находилось у окна. Там, внизу, Марианна вернулась к живой изгороди. Я взглянул на ее добрую спину и улыбнулся еще шире. Если бы она обернулась сейчас, я бы, наверное, даже рукой помахал. Но она стояла и смотрела на дыру в изгороди, пока там не показалась морда. Я различил с трудом черный треугольник собачьего носа. В чем дело? Она же забрала его. Точнее, ее – Тобианну.
Старался улыбаться и дальше, но уже не получалось. Собака. Почему она снова там? Появилось неприятное чувство, которое разрасталось с каждым моим неумелым шагом у «балетного станка». Я хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Я хотел обратно в палату. Я хотел… Я не знаю, чего я хотел.
– Марианна, – сказал я и хлебнул супа. Суп был мутный и бледный. Плавали какие-то белые хлопья, похожие на снег. И пара крупных кусков картошки. Вялый суп. Я разглядывал его, не желая смотреть на Марианну.
– Что? – спросила она.
Я молчал. Мне сковало рот от слов, которые было трудно произнести. Со мной бывает.
– Та собака, – выдавил я из себя. И все, больше не смог выдавить ничего. И не хотел слышать ответ.
Марианна помолчала. Лучше бы она ушла сейчас. Просто ушла.
– Я вернула ее. Маме хуже стало. Она передумала насчет собаки.
– Мама запретила заводить собаку? – я возюкал кончиком ложки в тарелке, распугивая белые хлопья непонятного происхождения. – Я думал, у взрослых так не бывает. Я думал, взрослые могут завести собаку не спрашивая разрешения. Я думал, вы взяли собаку, когда сказали, что взяли ее, – разошелся я. – Я думаю, муравей, если бы мог, взял бы собаку, раз сказал, что возьмет ее, – совсем уж не к месту сказал я. Хотя именно так я и думал. Муравей взял бы. Он бы утащил ее в муравейник на своей спине, кормил и гулял бы с ней.
Марианна поднесла к моему лицу блюдечко с таблетками.
– Не забудь выпить.
Я сам не знаю, как так получилось. Резко поднял руку, стукнул по блюдечку, оно полетело вместе с таблетками сначала вверх, потом вниз, провернулось вокруг себя, брякнуло и разлетелось осколками по полу.
– Принесу новые таблетки, – невозмутимо сказала Марианна, хотя, я заметил, рука у нее дрогнула, когда я выбил из нее блюдечко. Жалкая розовая рука в белесых пятнах, как вареная колбаса с колечками жира.
– Муравей сильнее вас, – я отвернулся к стене. Марианна вышла.
32
– Дылда.
Я хотел рассказать ей. Со мной что-то творилось непонятное, я был счастлив и несчастен одновременно. Нога. Папа. Собака. Новый мяч. Навалилось все сразу. Хотелось плакать и смеяться.
– Дылда.
Я хотел рассказать. Это был странный день.
– Дылда.
И ночь. Я вспомнил странный сон. Хотел рассказать Дылде свой сон. Про пирата, который разговаривал с белой медсестрой. О чем они там говорили?
– Дылда! – сказал я в голос, почти касаясь губами розетки. Что она там, уснула, что ли?
Я услышал за стеной шаги. Они прошли комнату сначала в одном направлении, потом в другом. Что это она там расхаживает?
– Дылда! Зову тебя, зову.
Шаги притормозили и затихли. Потом снова зазвучали и направились… в мою палату. Я удивился и вжался в стену. Шаги приблизились к моей двери. Неужели она сейчас войдет? И почему ее не заперли на ключ, как обычно? Я почти испугался, что она войдет. Не знаю, хотел бы я этого или нет. Не уверен. Я не был готов встретить ее вот так…
– Ты что шумишь? Кого зовешь? –
