сердито сказало лицо, просунувшееся в мою дверь. Это белая сестра. А почему Дылда не кричит? Она же ее боится.
– Девочку зову, – ответил я, не понимая, что говорю. Она же теперь узнает, что мы общаемся через стену. Хотя разве общаться запрещено?
– Какую девочку? – нарисованные брови поползли вверх. – А, Бэлу, что ли? Можешь не звать. Наконец-то избавились.
Почему-то совсем не удивилась, что я зову Бэлу. Что я общаюсь с ней… Что значит «избавились»?
– Что? Как? – спросил я. Шутит, что ли. Может быть. Такие люди обычно не смешно шутят, а считают при этом, что очень остроумны.
– Перевели ее наконец куда надо.
– А… куда надо?
– В психушку, куда. Дурочка ведь. Шестнадцать ей стукнуло.
Я слился со стеной. По крайней мере, сейчас я бы не отличил себя от стены, если бы смотрел со стороны. Мне так казалось. «Ей стукнуло шестнадцать», – крутилась у меня в голове мысль, слишком незначительная, чтобы заслонить собой другую – огромную и страшную. Шестнадцать. Шестнадцать… У нее был день рождения?
– Когда?
– Что – когда?
– Шестнадцать стукнуло, – у меня пересохли губы. Почему я спрашиваю такую ерунду? Какая разница, когда ей стало шестнадцать лет? Какая, к черту, разница? Я вспомнил, как она повторяла: «Мне мама торт резала. Я свечи задула».
– Сегодня, – ответила белая сестра и тут вдруг ощетинилась: – А ты что, самый любопытный, все тебе надо знать? Подружка твоя, что ли?
– А когда?
Она уже собиралась уйти. Кажется, я выкрикнул этот вопрос. Она снова появилась в проеме.
– Что – когда? Я же сказала уже – сегодня…
– Когда она вернется?
Медсестра усмехнулась. Она усмехнулась, в то время как я превращался то ли в камень, то ли в воздух. Выдержала паузу. Я ждал.
– Никогда. Отец ее сдал.
Отец.
Сдал.
Я вспомнил ночной разговор. «… или забирайте… шестнадцать уже… не няньки… в психиатрической… заберите домой…»
Заберите домой.
– Он домой ее забрал? – тупо промямлил я.
– Ха, забрал, как же! Не слышишь меня, что ли?! Сдал он ее в психушку! – рявкнула сестра. Ей надоело со мной разговаривать. Она ушла, прихлопнув дверью щель, через которую со мной говорила.
Я смотрел на ручку двери. Она поблескивала. Солнце садилось. Ручка двери круглая, позолоченная. Если смотреть на нее близко, можно увидеть свое лицо. Оно искаженное – надутое или, наоборот, тонкое, как стручок. Как в комнате смеха.
Я не дочитал ей книгу. Семьдесят четвертая страница. Она не узнает продолжение.
Никогда. Отец ее…
Я взялся за ручку. Она перестала блестеть под моими пальцами.
… сдал.
Я держался за стену, но все равно наступал на больную ногу. Так бывает: когда у тебя две ноги, то по привычке наступаешь сначала на одну ногу, потом на другую. Даже если на одну из них тебе наступать нельзя.
Повернул позолоченную ручку. Не сразу. Сначала просто стоял носом в дверь. Не знаю зачем.
Ее дверь рядом с моей. Она открыта настежь. Я остановился возле нее. Просто стоял, хотя стоять трудно. Стоял на левой ноге, правую подгибал. Сел на пол. Сидеть проще.
«Антоша».
«Да что тебе? Что ты пристала ко мне?»
«Привет».
«Привет! И пока!»
«Нет. Скажи просто „привет“. Так здороваются: просто „привет“».
Сидел полчаса наверное, или дольше. Дверь была все так же распахнута. Сейчас, когда там никого… Ей некого держать в белых стенах. Там никого. Никого? Я должен был проверить. Зайти. Я для этого пришел. Я повторил себе это несколько раз, но продолжал сидеть.
«Книга не может умереть. Она не живая».
«А мы?»
«Что – мы?»
«Мы живые?»
Заглянул. Увидел край кровати. И снова уставился в коридор. Солнце почти село. Рыжая полоса все поднималась к потолку, вытесняемая серой тенью.
«Я тоже живая?»
«Да».
«А как ты понял?»
Зашел, остановился на середине комнаты, смотрел на матрас, свернутый трубочкой. Полосатый. Сине-зеленый.
Тихо.
Рядом с кроватью на полу лежал карандаш. Коричневый.
«А у меня есть карандаш».
Я опустился на колени, поднял его. Кончик изгрызен. Грифель тупой.
«Я тру его об стену, а то он тупой».
«Ты тоже тупая».
«Я знаю. Мне так говорят».
Мял в пальцах карандаш, стоя на коленях. Сжал его в руке до боли. Прямо перед моими глазами вились голые серые пружины кровати, натянутые и неподвижные.
«Я что-то делаю под кроватью».
Я боялся. Никогда меня не страшили монстры под кроватью. Я смело забирался туда и в три года, даже когда в комнате было темно.
А сейчас боялся – того, что увижу. Что я там увижу?
«Я что-то делаю под кроватью».
«Что?»
«Это секрет. Я тебе, наверное, расскажу. Потом».
Я наклонился, чуть не ударился головой о перекладину. Темнота начала забираться под кровать, но еще не распластала там свое серое тело. Я увидел стену. Я сжал в руке карандаш сильнее.
«Я просто смотрю в окно, а потом рисую карандашом».
«Деревья?»
«Нет».
«Парк?»
«Неа».
«А что?»
На стене тут и там были линии. Хаотичные, рваные, прерывистые. Жирные и тонкие, вперемешку. Среди этих линий на меня смотрел мальчик с растрепанными волосами, большими глазами, в полосатой футболке. Мальчик улыбался робкой изогнутой линией.
Под мальчиком неровным почерком было выведено: «Антоша».
«Антоша, я люблю тебя».
«А я тебя – нет. Я тебя ненавижу!»
«Антоша».
«Ненавижу тебя, поняла? Дура».
Я забрался под кровать весь. Я лег на пол. Я смотрел на мальчика.
«Ты дура! Психичка! Ну и правильно, что он к тебе не приходит, поняла?!»
Мальчик
