минуту не хотелось запирать себя в тесной, душной и вонючей кабине лифта. Иногда с ним случались приступы клаустрофобии… Было половина первого. Двух часов хватило, чтобы выспаться. Карина встала раньше или вообще не спала и, когда он проснулся, сварила крепкий кофе в большой турке. Ничего, теперь он в полном порядке… День был ясный, и на чисто вымытых и еще даже слегка влажных и пахнущих сыростью лестничных ступенях лежали ломаные прямоугольники солнечного света. На третьем или четвертом этаже окно на межэтажной площадке было распахнуто в густую крону тополя, объемно заполненную громким птичьим щебетом. Со двора слышались детские голоса. А еще этажом ниже на широком подоконнике открытого окна, стоя спиной друг к другу, две молодые женщины в синих рабочих халатах мыли стекла — обе крепкие, коротконогие, широкобедрые, полногрудые. Если бы, оставив их вот так вот в окне, донага раздеть обеих, получился бы отличный снимок…
Жизнь продолжается. Надо работать, надо снимать, а он даже без камеры ходит. Всё, хватит, он завязал с политикой, в очередной раз «выпрыгнул из биографии», расстался с судьбой, которую навязывали обстоятельства, освободил голову и душу — и теперь не выпускать камеру из рук, снимать и снимать. Ни дня без снимка. Надо наконец вполне осознать свое призвание и понять, что любое серьезное искусство — не профессия, а способ мировосприятия. Именно способ мировосприятия, даже образ жизни, при котором душа трудится постоянно, и днем, и ночью. («Не позволяй душе лениться», — всегда назидательно говаривал папа Клавир, отправляя мальчика Олега Закутарова назад к матери в Краснобережное после кратких каникулярных визитов в московское «Гнездо Клавиров».)
Проект с «Обнаженными» он обязательно реализует. Даже, пожалуй, расширит экспозицию: среди десятков обнаженных мужиков и баб разных возрастов и сословий, среди этого голого народа российского, среди огромных чернобелых листов он разместит небольшие (в цвете) портреты современных политиков — Президента, людей из его администрации, премьера, партийных лидеров. Все они будут вполне одеты, в пиджаках и при галстуках. За последние годы у него скопилась богатая коллекция этих персон — когда озабоченных или даже задумчивых, когда самодовольных и наглых, когда тупых и злобных, когда вороватых и ничтожных. В мощной лавине обнаженной натуры, рядом с загадочной готикой Карининой вульвы их мелкие мордашки обретут именно то значение, какое имеют на самом деле: пестрый мусор, смётки истории… Да будет так!
Выйдя из подъезда, он вдруг понял, что как не мог войти в лифт, так теперь не может сесть за руль: он подошел к машине, но от одной только мысли, что сейчас закроет себя в замкнутом пространстве тесного автомобильного салона, ему стало страшно, он почувствовал, что не может дышать, к горлу подступает тошнота и он теряет сознание. Пришлось облокотиться, почти лечь на грязный капот машины и так переждать минуту или две, пока приступ прошел и он смог несколько раз глубоко вздохнуть… Клаустрофобия всегда проявляла себя накатом безотчетного страха, удушьем и тошнотой. Впервые это случилось с ним двадцать с чем-то лет назад, когда его арестовали и привезли в Лефортово и, прежде чем подвергнуть обыску и медосмотру, что всегда предшествует окончательному водворению зэка в камеру, оставили одного в каком-то мрачном отстойнике, в квадратной каменной коробке с тяжелой кованой дверью и без окон. Комната тускло освещалась пыльным плафоном высоко под потолком, и там же под потолком в углу однотонно гудел вентилятор за пыльной решеткой, и Закутаров начал задыхаться и почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и тогда он подумал, что, может быть, через эту вентиляционную решетку в помещение нагнетается какой-нибудь газ, и он бросился к двери и стал кричать и барабанить кулаками, но дверь была так массивна, что он колотил в нее беззвучно… Впрочем, через минуту тяжелая дверь медленно открылась, внезапно зажегся яркий свет (он так и не понял, где были эти лампы), и в отстойник вошли надзиратель и немолодая медсестра в белом халате. Закутарову велели раздеться донага и тщательно осмотрели его, кто-то из них даже в задний проход залез пальцем, — процедура весьма неприятная, и Закутаров громко застонал от боли, но когда все закончилось, он подумал, что было бы здорово снять эту сцену со стороны. Впрочем, может быть, это сюжет не для фото, но эпизод для фильма: голый зэк, и медсестра и надзиратель молча манипулируют над ним…
Ладно, он все равно обещал Карине вернуться ночевать, и машину можно пока оставить здесь во дворе. Он сделал три глубоких вздоха, отряхнул куртку и проверил, не забыл ли поставить машину на сигнализацию (тулуп все валялся на заднем сиденье, и его могли украсть), и, убедившись, что нет, не забыл, — значит, он еще в порядке, автоматизм не нарушен, — вышел со двора и, не торопясь, пошел по Ленинскому пешком. В его офис, в его знаменитое АПРОПО, к двум должен был приехать Абрам Рабинович, его лучший друг и адвокат Дашули Жогло, и было достаточно времени, чтобы пешком дойти до Остоженки.
День хоть и был солнечный, но не жаркий, с довольно крепким и свежим ветром вдоль Ленинского, и Закутаров высоко под горло застегнул молнию на своей замшевой куртке и поднял воротник. Он хорошо знал эту дорогу, этот пустынный, с редкими пешеходами тротуар по левой стороне проспекта в центр — мимо дома с аптекой, мимо зеленого сейчас весной проезда в Нескучный сад, мимо зацветающих яблонь и отцветающих вишен на территории Первой градской больницы. Впрочем, и в любое время года, и в дождь, и в снег, рано утром или поздно вечером идти здесь было хорошо. Даже если по противоположной стороне улицы со скоростью твоего шага тебя сопровождает машина с гэбешниками. И сзади тебя чуть поодаль идут еще два филера.
Когда-то он часто бывал здесь у Эльве, академика Молокана, Карининого отца, и вечером, уходя домой, всегда отправлялся к метро пешком. Он всерьез уверял старика, что этот километр в одиночестве (филеров первое время не было) вдоль бесконечной решетки больничного забора необходим каждому — для душевного здоровья: «Гуляйте здесь перед сном. Или утром. Это как в храм сходить. Когда человек идет этой стороной улицы, Господь, улыбаясь, смотрит на него. И, может быть, даже фотографирует для своего альбома — на память». Дашуля Жогло, с которой он к тому времени уже расстался и она постоянно жила у Эльве, захлопала в ладоши и засмеялась — оценила образ. «А ты наберись смелости и сам Его сфотографируй», — тихо сказал старик, указывая пальцем в
