довольно ловко оправдывался, а потом графиня переменила разговор. Она начала жаловаться ему на свое положение, доверяла ему свои тайны, старалась быть интересной, занимательной и несчастной. С необыкновенною ловкостью, со знанием своего дела и предупредительностью женщины, которая прошла через многие испытания, она хотела произвести на него большое впечатление, запечатлеть этот момент в его памяти, словом — вскружить ему голову.
Много прошло времени, пока наконец швейцарец решился предостеречь ее относительно того, с чем его прислал Фридрих. Он советовал ей быть осторожнее. Графиня смеялась.
Генерал Шперкен, утомившись долгим ожиданием, ушел из комнаты, оставив их наедине. Это только продолжило их совещание, причем графиня вставляла в разговор столько посторонних вещей, что разговор никогда бы не окончился, если б Пепита, узнав от генерала о приезде Симониса, не вошла в комнату.
Приветствие с обеих сторон было довольно стеснительное и более холодное, чем можно было ожидать. Пепита никогда не питала особенной привязанности к человеку, для которого вынуждена была обстоятельствами служить приманкой. Симонис колебался идти по этому пути дальше: они встретились, как это часто бывает после долгой разлуки, совсем сухо и холодно. Злобно взглянув на них обоих, графиня решила не оставлять их вдвоем, действовать энергично и быть нахальной.
Таким образом они не могли обменяться даже несколькими словами; Пепита, обыкновенно разговорчивая и смелая, на этот pas чувствовала себя неловко.
— Ваш приезд для нас совершенно неожидан, — сказала она, — мы знаем, как трудно вырваться из когтей этого короля.
— Да, — отвечал Симонис, — и теперь меня на веревке отпустили из клетки, и я вновь должен возвращаться в нее.
— Это не беда, — вставила графиня, — только бы ваш отъезд на этот раз увенчался успехом. Каждый час для нас — вечность,
— О, графиня! — воскликнул швейцарец. — Чем же считай мои часы в таком случае?
— Я думаю, что вы уже успели свыкнуться с вашим положением, — язвительно ответила графиня.
Симонис вздохнул и посмотрел на Пепиту.
Графиня на мгновение отошла от них, чтобы пройтись по комнате, но не спускала с них глаз. Ее язвительная улыбка охлаждала как Пепиту, так и Симониса; оба они боялись раскрыть рот. Не желая возбудить подозрения своим долгим присутствием во дворце, швейцарец решил откланяться и после нескольких слов удалился.
Он видел, что Пепита была менее смела, чем прежде, и держится на расстоянии.
Симонис уже был в коридоре, когда графиня вышла вслед за ним и жестом остановила его.
— Мне нужно поговорить с вами совершенно наедине и без свидетелей… Так чтобы даже другие об этом ничего не знали; это необходимо, а здесь невозможно.
Говоря это, она приблизилась к нему и, дав ему ключ, сказала, в каком доме на Замковой улице она будет ждать его поздно вечером. Дом этот прилегал к дворцу; их разделял только Георгентор; хотя графиня не жила в нем, но там у нее было тайное помещение для приема своих поверенных. Сначала Симонис попробовал отказаться, но строго повторенное желание заставило его замолчать. Графиня не терпела того, чтобы ей в чем-нибудь отказывали. Симонис вышел из дворца раздраженный и словно в чаду. На дворе он снова встретился с Масловским, которого и ожидал встретить. Действительно, последний дожидался его. Симонис долго не мог выговорить слова, пока овладел собою. Графиня сумела высказать то, что хотела, и настояла на своем. Симонис чувствовал себя опьяневшим от всего того, что она заронила в его сердце.
— Я нарочно ждал вас здесь, — сказал Масловский, — так как вы, быть может, не захотели бы в другом месте говорить со мной. Ну, скажите, что с вами? Что делаете?
— А вы что делаете? — спросил Симонис.
— Я ничего, или, точнее, долги удерживают меня здесь.
Швейцарец вздохнул.
— Если вы не боитесь, — тихо сказал Масловский, — то я сведу вас в гостиницу сторонников Брюля. Оставшиеся здесь придворные министра сходятся туда по вечерам проклинать пруссаков…
— Которые подслушивают вас, — прибавил Симонис.
— Если б они подслушали хоть один раз, то ни одного из нас давно бы здесь не было, — смеясь, ответил Масловский.
Симонис колебался.
— Нет, не могу, вы будете стесняться меня, — ответил он, — а я вас.
Они попрощались, и Масловский исчез в темной улице.
Швейцарец зашел к себе отдохнуть, а в назначенный час находился с ключом в руках у условного дома в Замковой улице. Там он пробыл до поздней ночи; выйдя оттуда, он размечтался больше, чем утром, и заметил, что за ним следил какой-то ангел-хранитель, который издали проводил его до квартиры.
Сначала Симонис решил не задерживаться в Дрездене; но на другой день он переехал, неизвестно куда, и, встретившись с Масловским, признался ему, что останется здесь дольше, чем предполагал. На следующий день он явился к генералу Вилиху. Солдат его принял так, как обыкновенно принимают военные бюрократов, не скрывая своего пренебрежения.
— А, вы еще здесь?
— Я пришел сообщить вам, генерал, что останусь здесь еще несколько дней, так как я напал на след, исследовав который я должен буду дать отчет.
Генерал посмотрел на него и покачал головой.
— Кажется, вы порядочная собака, — сказал он, — но и у нас хорошее чутье… Но это меня не касается… Разнюхивайте сколько угодно и… честь имею кланяться! — громко прибавил он, указывая на дверь. — Прощайте!
От Вилиха швейцарец отправился к Бегуелину, который принял его с необыкновенным почтением, зная, что имеет дело с одним из секретарей короля. Бегуелин среди военных властей потерял свое значение и имел грустный вид. Он посадил гостя на черном диванчике и начал жаловаться на войну.
— Невыгодное положение, — сказал он, почесывая голову. — Австрийцы готовы бомбардировать, а бомбы не спрашивают, где советники живут… Избави Бог, возьмут Дрезден… Наш король наверное станет отнимать его и, наконец, сожжет…
И он поднял руки кверху.
— К чему эти войны? — пробурчал он. — Они вредят торговле, уничтожают людей и никому не дают покоя…
Бегуелин был того мнения, что лучше было заключить дурной мир, чем продолжать благополучную войну.
Побеседовав немного, Симонис пошел во дворец; но навестить Пепиту он не мог. Его встретила графиня и не отпускала от себя ни на шаг. Прошло несколько дней, пока Симонису представился случай переговорить с баронессой.
— Я очень несчастлив, — сказал он Пепите, — вот уже несколько дней, как я здесь, и все не мог приблизиться к вам.
— Разве я виновата в этом? — спросила Пепита. — Ну, скажите откровенно, я виновата?
— Я тоже не чувствую за собой никакой вины.
— Значит, таковы
