На них были солдатские шинели, вещевые мешки, потертые серые папахи и крепко подкованные «броненосцы» – нерусской справки. На одном – пуговицы со львом и единорогом, на другом – с двуглавым орлом в короне. Лица их были молодые, тугие, выдубленные ветром, прожаренные солнцем. Кто их знает – с кем и за что бились они за этими горами? А они бились: у одного краснели на рукаве нашивки, у другого – пулевой след на шее.
Были они подлинно русской кости. Один – высокий и ловкий, с теплыми карими глазами, с Украины или Донской степи, с говором мягким, южным; другой – округлый, с бойкими серыми глазами ярославца, а, может, и орловца. У обоих были за плечом винтовки.
Кто они и зачем, – никто не скажет. Может быть, вышли из лесов крымских, выбитые снегами, – у моря отвести душу? ушли и от красных, и от белых, обменивая звезды на кокарды и кокарды на звезды? А может, и от самого Махно пробились – глотнуть моря: все возможно. За что они бились за горами? Что было дорогим их сердцу? Какому Босу они молились? И стоит ли их изба-хата под родимой кровлей, и жива ли их мать родная, и есть ли у них родное?..
Никто не скажет.
С зари их видели на базаре, как они валили в свои карманы вяленую кефаль, соленые помидоры, дымлянку-грушу и куски сала. Как жевали они овечью брынзу, тянули, задрав папахи, кислый катык из крынок, рвали шашлык зубами. Потом видали их в погребке у Хилиади, у подвала Подшивка, в кофейне Умерова-Гафара, на постое у Али Керима, где они торговали бурку. Меняли они за кольцо с камнями у Алиева, садовода, суконные портянки и кинжал черкесский; за бинокль, у аптекаря Минца, полотенце, гребень и кусок мыла… Видели их и на пустой дороге, у маяка: тянули они под ливнем из бутылок розовый аликанте, дорогое вино – не по солдатам, а бутылки били о придорожный камень, на котором расклеивались афиши. О себе они мало говорили: идут на этот… на Чусарак какой-то!..
Не знали на берегу никакого Чусарака.
– Може, вам на Хведосию надо?
– Нет, нам за горы подаваться надо! – говорил высокий. А сероглазый ругался:
– Чего нам… горы! Обязательно на… Чусарак надо!
– А може, вам, други, на Байдары… на Тушан-Базар? на Гурзуф, или еще на Судак надо?
– Знаю я, им на Карасу-Базар обязательно нужно! А то на Бахчисарай, може?
Задумывался сероглазый, слюнил затрепанную бумажку-книжку:
– Не… нам на этот, на Чусар-рак надо! Не знали на берегу никакого Чусарака.
В полдни видели их у моря, где они опять пили и хотели настойчиво купаться. Но было бурно, море швыряло камни. Потом они палили по бакланам, били по уткам пулей и били метко: хваткие были у них глаза и руки. Потом были они у моста, в ресторане «Веселая Прохлада»; а когда вынырнули к «Ялы-Бахча», их лица были словно после хорошей парки, и глаза застилало мутью. Они путали тяжелыми ногами, подавались вперед в обнимку, состукивались винтовками и головами, и выбрасывали из себя песню:
– Взвейся… с-соколы… орлами!..
На мосту глядели они долго в бурную, в пене, речку, ворочавшую камни, гоготали:
– Во, мельница-та… й-их ты-ы!
Их поливало ливнем, но они и не замечали. Они сели на перила моста и, покачиваясь в обнимку, затянули новую песню, слышанную, может быть, в Одессе:
Вчерась мы семечки лузгали,
Под вечер, в очень поздний час…
И вместе с шкурками летали
Огни из ваших чудных глаз!..
Старик татарин, гнавший осла с дровами, покачал на них головой, отошел подальше, остановил осла и пожалел их, крикнул:
– Башка разабъешь!
Они разом выкинули из глоток:
Он-на мне прря-ник… подар-ри-ла,
Спечен, как видно, на меде-е!..
Старик покрутил головой и погнал осла. Ему понеслось вдогонку:
Я не посмел его пошамать,
И за-ховал… себе-е… в груде…
Дождь припустил такой, что оборвал песню, и оба сердито поглядели в небо. Кругом палили.
– Пал-лят, едренать!.. – сказал сероглазый с сердцем. – На фронт их надоть… Счас махану!..
Но высокий не дал ему винтовку:
– Пашка… подаваться надо…
– Поспеем на погост…
– Чьи таки будэтэ, хлопци? – сторожко спытал их проезжавший дрогаль. – Товарышши, чи? Красные-то, бачуть, блызко? а?..
– Морские черти… к винцу прижухнулись! – сказал сероглазый, щурясь. – Сказывай, гинералов ай камисаров надоть?!. В-веку твоего… п-пять сикун!..
Потянул винтовку, но другой не дал.
– Хлебушка бы нам… – пугливо сказал дрогаль, – а то без надобности, шо будэ…
В пансионе на «Вилле Роз» колокол пробил раз, возвещая обед, и они двинулись к «Ялы-Бахча», рассчитывая, что в таком большом доме непременно должна быть кофейня или виноторговля. Но в «Ялы-Бахча» по случаю воскресенья лавки были закрыты, и чахоточный еврей Гельбрас, торговавший карандашами, сказал им оторопело:
– Ну и тут же гимназия! ну и никакого тут вина нету…
– Под Катеринославом не был? Махны не нюхал?!.
Они выругались и пригрозили. Гельбрас сейчас же запер и даже приставил ставни. Они остались в дожде, на пустой панели.
Теперь… куда же?..
– К горам подаваться надо… – призывал высокий. Мимо них шмыгнула в стеклянные двери барышня, и сероглазого качнуло к двери.
– My… зыка… а-а… – читал он, стараясь отколупнуть афишку, но она была за стеклом двери.
– Му-зы-ка?.. – дернулся высокий и навалился на сероглазого. – Айда… на музы-ку…
И, цепляя винтовками за косяк, громыхая подковами, они полезли на музыку.
III
Они ввалились в гулкие сени, громыхая железными ногами, заражая воздух перегаром. Сидевшая у столика дама в шубе схватила деньги.
– Нельзя!!. Нельзя!!.
Она махала на них руками, смотрела глазами, увидавшими привидение: дик был их вид и страшен.
– Игде тут… му-зыка?..
Музыка отозвалась сама: где-то играл рояль.
– Му-зыка!.. – сказал с удивлением высокий, и по лицу его поползла улыбка.
Дама смотрела в ужасе. Этих, пустить, к детям?! С этими… ружьями! И от них так ужасно пахнет!.. Это было немыслимо. Она пыталась им объяснить. Они настаивали:
– Извольте давать… билети!
– Уходите, уходите! – просила дама. – Дети боятся, и…
– Мы детёв не тронем… желаем му-зыку! Извольте выдавать билети!
– Да поймите же, – умоляла безнадежно дама. – Здесь только дети, де-ти! Они дают концерт для несчастных детей, сирот! Теперь столько сирот, от этой ужасной войны…
– А-а-а… си-роты! – взвыл сероглазый радостно. – В таком разе, извольте выдавать билети! По случаю, которые… си-роты… трребуем!
– Вы думаете… занарошку мы, мамаша? – вступился, наваливаясь, кареглазый. – Извините-с! Мы желаем… Пчем билети?…
Они напирали на стол, душили ее винным перегаром. Она видела огоньки их глаз, задернутые вином, усталостью, всем, что они видели и делали, – кровью, которую они, конечно, лили? Они разевали на нее рты, сверкавшие белыми зубами, а за плечом поматывались винтовки.
– Но для вас это же будет до-рого!.. – пробовала она настаивать.
– Для нас… ни-чего не дорого! Шесь билетев! – махнул сероглазый полой шинели и вытянул тугой сверток. – Получайте… по семь билетев!..
Были там желтенькие и зелено-красные керенки, розовые романовки и донские. И карбованцы, и трепаные австрийские, и с немецкими орлецами, и совсем еще новенькие, с молотком и серпом, здесь еще не известные.
– По десять билетев на душу… на си-рот!
– Как хотите, я не могу! Вы… нетрезвые, а там де-ти!..
– Вот дык-так! – попятился даже сероглазый. – Это я-то!.. Ды я, ежли я пьян?!. Андрёшка! Скажи ей, едренать… чего я могу, как я пьян! Я в Гуляй-Поле… о-ё-ё! Да я щас на сто шагов… В который вам глаз, скажите?!. Вот дык… пья-ный!..
Они настаивали, что сейчас они в самый раз, самая им пора музыку слушать, что они каждый день кровь проливали… за р-ро-дину!
Сероглазый совал в нос даме рукав шинели:
– Глядите-извините… кровь запечёна, не смываю… За это хресты вешали! Извольте по десять билетев, за си-рот! Желаем музыку!
Они сняли винтовки, показывали, что патрон «утоплен», что они – «ничего»… А музыка призывала, манила, нежила…
Они стучали прикладами и подковами, они грозили, и повторили не раз – буржуи!
– Да кто же вы, наконец?!. – выкрикнула она, теряясь. – Чьи вы?!.
– Свои… – сказал сероглазый вздохом, закидывая за плечо винтовку. – Куда ни придем – свои!..
– Свои?.. – повторила дама.
– Такая… наша дорожка выдалась… А что? Передалось ей что-то в этих словах, в этом усталом голосе.
– Хорошо, – сказала она, решившись. – Я вам верю. Вы будете слушать музыку. Но помните: там – де-ти! Вы будете вести себя тихо. Эти… ваши… вы оставите здесь.
