— Что же из этого всего следует?.. — спрашивала Анна Ивановна, удивленная начитанностью батюшки, который знал даже г. Бокля и доктора Крупова.
— А следует то, с чего мы начали: бедная и простая женщина умирает со спокойной совестью, а мы будем думать, что если у всех будет тепло, то и хорошо. Внешнее еще не дает внутреннего, и, может быть, мы идем помогать людям, у которых нам самим следовало бы просить помощи… Есть своя философия нищеты и злоключений.
— Следовательно, по-вашему, бедные счастливее нас, богатых, и мы не должны выводить их из этого блаженного состояния?..
— Нет, я этого еще не сказал… Полагаю только, что одно развитие умственное, как утверждает господин Бокль, еще не делает всего человека. Вы, например, образованная и воспитанная девушка, больше всего смущены тем, что настоящие слова говорит человек, одетый в рясу. Вас уже отталкивает одна внешность, с которой в своем уме вы соединили известные мысли. Точно так и в других случаях жизни вы будете руководствоваться указанием этой мысли, которая, как обоюдоострый нож, может служить и на великую пользу и на великий вред.
Этот разговор был прерван кончившимся уроком, и Анна Ивановна была рада случаю отвязаться от попа-иезуита, как она называла его про себя. Зачем он пристал к ней? По его словам, не нужно даже учить детей… Теперь в школе одной неприятностью больше. За разрешением своих недоразумений Анна Ивановна иногда обращалась к Прасковье Львовне, как сделала и теперь. Та даже расхохоталась.
— Это отец-то Евграф иезуит? — повторяла она, хлопая себя по бедрам, как торговка. — Ну, матушка, попала пальцем в небо… Я не особенно попов жалую, а этот — исключение: философ какой-то и чудак. Он часто у моего супруга бывает, потому что они вместе учились в бурсе. Однако, чорт возьми, дорого бы я дала, чтобы посмотреть, как это вы объяснялись в учительской… и поняли один другого.
Лето прошло очень весело. Салон грёзовской генеральши и «молодой Мохов» соединились на время для общих развлечений. Устраивались пикники, поездки в лес и другие parties de plaisir. Было несколько спектаклей с благотворительной целью, гулянья в городском саду с неизбежными аллегри, дававшими моховским красавицам случай показать себя. Софья Сергеевна тоже не отказывалась с благотворительной целью повертеться на открытой эстраде, где моховская публика осаждала ее. Она являлась как бы примиряющим элементом, и все партии на время смешивались в одну безразличную кучку. Моховский губернатор, прихрамывающий на левую ногу, особенно ухаживал за хорошенькой вдовушкой и говорил ей те любезности и комплименты, какие были в ходу полвека назад. По своей наружности он ничем не отличался, особенно когда надевал партикулярный костюм: высокий, плотный старик с свежим лицом и большим носом, — вот и все. Летом губернатор любил ходить попросту, в паре из китайского шелка и немного фантастической «крылатке».
— Мы вас подозреваем, наша дорогая Софья Сергеевна, — говорил обыкновенно губернатор и сладко прищуривал один глаз, как пообедавший старый кот. — Да… Вы устраиваете у себя очаг революции.
— Представьте, а я и не подозревала, что это так опасно!.. — кокетничала генеральша.
— Но вы сами по себе опаснее всякой революции…
Губернаторская свита, состоявшая из разных советников и чиновников особых поручений, расцветала одной улыбкой: начальство изволит шутить… Прибавим от себя, что это очень льстило суетным чувствам Софьи Сергеевны, и она принимала самые обворожительные позы, по-институтски прижимая локотки к талии. Старик-губернатор пользовался репутацией большого ловеласа, и поэтому все чиновники старались изо всех сил ухаживать за дамами, что зачислялось им в исполнение их прямых обязанностей. Сажин обыкновенно появлялся тоже на эстраде, где царила Софья Сергеевна, и это служило поводом к очень пикантным сценам.
— Мы все вращаемся около вас, Софья Сергеевна, как отдельные созвездия около центрального светила, — сказал однажды губернатор в присутствии Сажина, который сидел у рулетки молча. — Есть в вашей орбите даже кометы…
— Ваше превосходительство, по-моему, самая маленькая комета лучше тех подозрительных планет, которые светят чужим светом, — ответил Сажин, парируя удар.
— Но солнце все-таки остается солнцем, не правда ли? А самая темная планета может гордиться, что и на нее упал золотой солнечный луч…
Собственно говоря, времена были самые либеральные, и предержащая власть даже снисходительно заигрывала с протестовавшими элементами. Притом губернатор от природы был добродушный малый и больше всего на свете интересовался театральными делами, где у него велись легкие интрижки. Это было в порядке вещей, когда вылетевшая на сцену оперетка увлекла и сановные головы. За моховским губернатором даже установилась специальная кличка опереточного губернатора, и он первый аплодировал из своей ложи, когда в «Певчих птичках» губернаторский кучер кричал из-за газеты: «Vive le gouverneur!» Либерализм этого моховского губернатора простирался до того, что он подавал руку даже Щипцову, когда тот сделался редактором «Моховского Листка», и милостиво выслушивал скабрезные анекдоты Ханова, когда тот являлся на гулянье в своем официальном звании «дяди».
— Как гнусно коверкается наша генеральша! — возмущались нигилисты, попивая пиво где-нибудь за отдельным столиком. — Пропащая бабенка.
С нигилистами сидел обыкновенно Курносов и мрачно наблюдал публику своими белыми глазами. Доктор Вертепов, по свойственному фельетонистам легкомыслию, перебегал от одной партии к другой и разносил городские вести. «Милый доктор» пользовался особенной популярностью в дамском обществе.
В качестве излюбленного земского человека Сажин пользовался особенным вниманием публики, и это последнее неприятно его стесняло. Сидя на эстраде, он долго выжидал удобного момента, чтобы скрыться в публику незаметно и, не встречаясь со знакомыми, добраться до того места, где гуляла Анна Ивановна с Глюкозовой или Клейнгауз. Он чувствовал себя хорошо в ее обществе. Прасковья Львовна под каким-нибудь предлогом исчезала, и Сажин вдвоем с Анной Ивановной уходили куда-нибудь в уединенную аллею, разговаривая о своих делах. Между ними уже успела установиться известная короткость отношений, и Анна Ивановна больше не стеснялась своего кавалера. Ей делалось скучно, когда его не было. Сажин попрежнему держал себя с подкупающей простотой и незаметно вошел в мирок сдержанной, серьезной девушки. Он интересовался ее гимназическими воспоминаниями, семейной обстановкой, школой, планами будущего и в то же время рассказывал о себе, как слушал лекции с доктором Вертеповым в университете, как путешествовал за границей, и поверял ей свои задушевные мечты и желания. Иногда Анна Ивановна удивлялась самой себе, как она могла рассказывать Сажину все то, что имело такой исключительно личный интерес, но это не мешало быть разговорам задушевнее, и девушка начала жить только от одной такой встречи до другой. Она не пыталась даже дать себе отчет в том увлекающем и манящем чувстве, которое так неудержимо тянуло ее вперед.
Плохая военная музыка из захолустных горнистов зудила надоевший всем персидский марш; сквозь просветы лип косыми лучами резало воздух закатывавшееся солнце, а они шли по любимой липовой аллее, где было совсем пусто.
— Не правда ли, в нашей судьбе есть много общего? — говорил Сажин, делая вольт своею тростью. — Взять хоть семьи, из которых мы вышли… Это такая мелкая и несчастная жизнь, придавленная собственными плутнями. Помню, как в первый раз мальчиком я попал на исповедь к какому-то начетчику, — вот было ужасное впечатление! Я припомнил этот случай, как лучшую характеристику наших нравов, хотя собственно раскольничья среда гораздо лучше и выше по своему развитию.
Сажин неловко замолчал, припомнив, что раскольничья неприличная исповедь всей своей тяжестью обрушивается главным образом на женщин и несчастные девушки выходят от исповедников с заплаканными и испуганными лицами. Этот намек заставил Анну Ивановну вспыхнуть: с ней чуть не сделался обморок в первый раз после исповеди, а потом она всегда с ужасом думала об этом испытании.
— Да, вот даже такая обстановка не в состоянии заглушить в людях лучшие инстинкты и порядок известных идей… — продолжал Сажин, стараясь поправиться. — Меня больше всего радуют наши русские женщины. Ведь в них все наше будущее, потому что они сделаются воспитательницами будущих поколений. Как хотите, а первые детские впечатления — это святая святых человеческой души. Будущее светло, и стоит жить. Не правда ли?
Она ничего не отвечала, наблюдая кривую линию, которую оставлял на песке дорожки ее волочившийся по земле зонтик. Звуки доносившейся музыки замирали. Впереди аллея делалась светлее. Узорчатые тени прихотливо бродили под деревьями, обрисовывая силуэты сучьев и скученной листвы. Отдельные солнечные пятна, пронизывавшие листву, точно приковывали эти тени к земле золотыми гвоздями. Он взял ее за руку; она повиновалась и шла попрежнему молча.
