В один из таких вечеров (стоял уже август), когда Марфа Петровна ушла в комнаты по своим хозяйским делам, а бойкая Агаша с лукаво потупленными глазами убирала чайную посуду, они сидели на этой террасе и говорили о наступающей сессии осенних земских собраний, о школе и других занятиях, какие приходят вместе с осенью.
— Да, скоро зима!.. — с какой-то грустью заметила Анна Ивановна.
— Из моего кабинета через сад видно, как горит в вашем комнате огонь… — проговорил Сажин. — Вы, должно быть, долго занимаетесь по вечерам?
— Как случится.
Анна Ивановна так хорошо покраснела и опустила глаза. Она из своего окна тоже наблюдала огонь в сажинском кабинете и знала, когда он дома и занят. Эти два огонька служили им маяками.
Убиравшая посуду Агаша засмотрелась на садовую калитку со стороны двора и уронила чашку, которая разбилась с жалобным звоном, как лопнувшая струна.
— Скажи, что я разбила… — проговорила Анна Ивановна, желая спасти Агашу от неприятностей.
— Нет! Пусть буду я виноват, — вступился Сажин.
Но Агаша даже не обратила внимания на это великодушие и продолжала как-то растерянно смотреть на калитку. По двору в сад шла торопливыми маленькими шажками Софья Сергеевна, одетая в амазонку и черный цилиндр с откинутой назад длинной синей вуалью. Она небрежно поддерживала одной рукой волочившийся по земле шлейф и смотрела прямо на террасу. Анна Ивановна побежала к ней навстречу, а Сажин поднялся с садового кресла и нетерпеливо сделал несколько шагов по террасе.
— Я, кажется, вам помешала? — говорила Софья Сергеевна, крепко пожимая руку Анны Ивановны.
— Как вам не стыдно говорить такие вещи? — вспыхнув, проговорила девушка.
— Ну, виновата, голубчик!.. Не всякое лыко в строку! С Сажиным она поздоровалась издали легким кивком головы и руки не подала. Сажин ответил молчаливым поклоном и только пробарабанил по ручке кресла какой-то лихорадочный марш. Анна Ивановна с недоумением смотрела на них и чувствовала себя в самом глупом положении. Генеральша заметно старалась подавить свое волнение, и на щеках у нее румянец выступил пятнами. Она болтала и смеялась, делая вид, что не замечает молчавшего Сажина, который то вытягивал свои длинные ноги, то подбирал их и как-то глупо смотрел в сторону, где у садовой стены уже с час серый котенок сторожил воробья. Среди разговора генеральша как-то бегло вглядывалась в выражение лица Анны Ивановны и несколько раз ударила маленьким хлыстом по валику диванчика.
— До свидания, Анна Ивановна! — неожиданно проговорил Сажин, поднимаясь с места.
— Куда же это вы, Павел Васильевич?
— Извините… мне некогда!
— Зачем вы его удерживаете, крошка? — с улыбкой заметила Софья Сергеевна, не отвечая на поклон Сажина. — Разве вы не видите, что он бежит? Ха-ха-ха! Да… наш великий человек бежит.
— Я не понимаю, Софья Сергеевна, что все это значит? — спрашивала Анна Ивановна, с трудом переводя дух.
Генеральша провожала глазами уходившего Сажина и только чуть заметно покачивала своей головкой, точно каждый сажинский шаг отдавался в ее сердце. Наступила неловкая пауза. Потом генеральша обняла Анну Ивановну за талию и ласково повела с террасы в сад. Она задыхалась, и прежний румянец сменился смертельной бледностью. Агаша собрала перемытую посуду на поднос и с сердитым лицом потащила все в комнаты: ей было жаль Сажина, который дарил ей деньги, когда был в духе.
— Что такое случилось? — спрашивала Анна Ивановна, предчувствуя беду.
— Да… он бежал! — повторяла Софья Сергеевна, как во сне, не отвечая на вопрос. — Великий человек бежал! Анненька, вы его любите? — неожиданно, как-то в упор, спросила она, останавливаясь. — Впрочем, к чему такой вопрос? Ваши глаза, голубчик, отвечают за вас!.. Нет, все это слишком гадко, чтобы напрасно смущать вашу чистую душу. Будет… довольно!
Голос маленькой генеральши дрогнул, и она быстро закрыла свое лицо платком. Другой рукой она бессильно схватилась за грудь, точно хотела удержать рвавшиеся слезы.
— Вот здесь его письма… — бормотала она, путаясь рукой в складках амазонки. — Прочтите. Может быть, это откроет вам глаза на то, что мы, женщины, узнаем слишком поздно.
В руках Анны Ивановны очутилась целая связка смятых писем, по которым она сейчас же узнала сажинский почерк. Да, это были его письма, полные любви и желаний, еще не успевшие остыть от согревавшего их безумного огня. «Моя маленькая фея»… «хорошенький ребенок»… «крошка Зося»… — вот эпитеты, которые зарябили теперь в глазах Анны Ивановны, точно она-читала свой смертный приговор.
— Я верю вам, Софья Сергеевна… и благодарю… — прошептала девушка, возвращая недочитанные письма и напрасно стараясь овладеть собой. — Да… это был сон… страшный сон! Вы меня спасли от последней, непоправимой ошибки.
Генеральша рыдала, закрыв лицо обеими руками и тяжело вздрагивая всем маленьким телом. Потом она начала ломать руки и, бросив хлыст в траву, в ужасе проговорила:
— Я не должна была этого делать… не должна! Все равно, прошлого не воротишь, а зачем я разбила ваше счастье? Он не злой человек и, повидимому, любит вас. Голубчик, позабудьте все, что я говорила, а эти проклятые письма…
— Софья Сергеевна! Предоставьте это моей совести!
— Нет, нет!.. Это — вычитанная фраза!.. Жизнь полна ошибок, и нужно уметь жертвовать собой! Я не выдержала характера до конца… потом это бегство! Не правда ли, как он возмутительно держал себя сегодня?
В пылу охватившего ее раскаяния, генеральша целовала руки Анны Ивановны и даже сделала попытку опуститься перед ней на колени.
— Вам гадко на меня смотреть? — спрашивала она, опять принимаясь ломать свои руки. — Да… я глупая, гадкая женщина… я позволила увлечь себя этими разговорами! Анненька, забудьте нынешний день, а я уеду отсюда, чтобы не мозолить вам глаз!
— Мы об этом поговорим после, а теперь вам нужно успокоиться… — уговаривала Анна Ивановна, поддерживая грёзовскую генеральшу под руку. — Теперь я ничего не понимаю.
Софья Сергеевна тащилась по дорожке расслабленной походкою, убитая и несчастная: она то подбирала, то роняла свой шлейф, потеряла мокрый от слез платок и время от времени всхлипывала, как это делают капризные дети.
— Конечно, нехорошо, когда девушка делает партию… — рассуждала она, тяжело дыша. — Это возмутительно, как было и со мной. Но ведь еще хуже покупать ласки и поцелуи женщины ценой своей популярности. О, это слишком низко, в тысячу раз хуже того, как продают себя кисейные барышни старикам. А потом этот обман, мелкий и трусливый обман, которому нет названия. Я понимаю, что он в тысячу раз умнее меня. За что же я любила эту голову? Может быть, он лучше меня, но это еще не дает права обманывать глупенькую, доверчивую женщину. А он еще уверял меня и клялся, что так меня любит…
В это время у ворот происходила другая сцена. Пружинкин сидел на скамеечке, приткнутой к калитке, и держал в поводу двух верховых лошадей. Он провожал генеральшу в качестве грума. В приотворенную половинку дверей подъезда выставлялась голова Марфы Петровны.
— Ты это что, голубчик, на старости-то лет в конюха записался? — спрашивала голова из подъезда. — Арапом за генеральшей ездишь?
— Ах, какая вы, право, Марфа Петровна! — оправдывался Пружинкин, вытирая лицо платком. — Как же Софья Сергеевна одни поедут? Подпруга лопнет… лошадь испугается… попросили меня проводить, ну, я и поехал, потому — отчего не проводить, ежели дама просит? Это уж так принято у образованных людей.
— Перестань дурака валять! — сурово оборвала Марфа Петровна и совсем другим тоном прибавила: — А видел, как именинник-то прострелял из саду? Ловко его, надо полагать, твоя-то генеральша приняла!.. Ну, да таковский, у самого в зубах не завязнет; отъестся от семи волков! Бабенку-то жаль, совсем понапрасну только ее окружил! Она хоть и заправская генеральша, прямо сказать, а оно и с генеральшами то же бывает, как с самыми провалющими бабами. Курицу — кормом, а нашу сестру, бабу, словами обманывают.
— Не наше это дело, Марфа Петровна-с!
Прибежавшая впопыхах Агаша предупредила, что генеральша
идет по двору, и хитрая старуха опять спряталась за дверь. Она посмотрела, как Софья Сергеевна, при помощи Пружинкина, легко вскочила в седло, натянула поводья и курц-галопом поскакала вдоль улицы, точно хотела улететь от самой себя. «Нечего сказать, прыткая бабенка», — подумала Марфа Петровна, затворила подъезд и спросила вытянувшуюся Агашу, где барышня.
— Они ушли к себе в комнату и дверь на ключ заперли. Генеральша в саду очень плакали.
— Дура! Тебя кто об этом спрашивает?
Обругав горничную еще раз, старуха поплелась на свою половину. По пути она прислушивалась у дверей в комнату дочери, где было тихо, как в могиле, покачала головой и пошла дальше.
