— Вы сами себе противоречите, Александр Алексеич, она должна детей рождать.
— Так что же? детей рождают даже все животные, которые между собой все равны.
— Ничего вы не знаете! В писании прямо сказано; жена да боится своего мужа. Что взяли? А?! — Все захохотали.
— Каково вас, Александр Алексеич, батька-то отделал! — сказал становой, хлопая в ладоши и хохоча.
— Да отделывать-то надо фактами, опытом.
— Уж вы лучше молчите.
— А я вам скажу вот что, например: наша Екатерина Вторая кто была?
— Женщина.
— Стало быть, она имела же право управлять целым царством… Королева Виктория тоже женщина…
— Эк вы куда хватили? Разве можно равнять царей о людьми?
— Я не хочу этого сказать, но доказываю, что женщина должна быть равна мужчине. Это у нас уже, вводится. В Петербурге я знаю многих магазинщиц — женщин, занимающихся мастерством и торговлей без помощи мужчин: они совершенно не зависимы от мужчин и из своих заработков платят разные повинности.
— Ну, это еще не доказано.
— Как не доказано! Какое же вам еще доказательство, когда это все существует?
— Может быть, это только в вашем Петербурге, а здесь не то. Там все люди не такие.
— И духовные не такие?
Хозяин замолчал. Он обиделся.
Чиновники стали рассуждать о равенстве крестьян с чиновниками и прочею людскою братиею.
— Крестьяне должны быть равны, — спорил Александр Алексеич.
— Да, — подтвердил один приезжий чиновник.
— Нет, врете. Я чиновника не променяю на крестьянина и руки ему не дам, — спорит пристав.
— А староста разве не крестьянин?
Староста обиделся.
— Вы мою честь изволите задевать?
— Чести вашей мы не тронем, а только говорим, что вы такой же крестьянин, как и другой — бедняк.
— Эк куда заехали! Умны больно! А что сказано в писании: всяка душа властей предержащим да повинуется, — сказал хозяин.
— Если палочку я поставлю, то я могу сказать крестьянину: «Кланяйся, каналья», и поклонится! — прибавил становой.
— Не та пора, батюшка, ныне. За обиду крестьянину вы, по закону, сами должны будете в ноги кланяться ему, — сказал мировой посредник.
— А вот что, батюшка, отчего это крестьяне на вас жалуются? А? это отчего? — спросил мирового хозяин.
— А вам какое дело?
— Я пастырь, я должен защитить их.
— Вероятно, они жалуются на то, что им не нравится надел, хотя я их наделил даром.
— А! дали им землю такую, которая никогда не даст хлеба, а себе хорошую взяли?
— И на вас, Федор Терентьич, жалуются крестьяне, что вы даром не крестите ребят. — Начался спор, ругань, и если бы тут были люди равные, непременно дошло бы до рукопашного боя.
— Что такое священник?
— Пастырь народа.
— Священник должен быть равен всем.
— Дудки.
— Господин ставленник, потрудитесь объяснить. Moжет быть, у вас поновее науки были.
— По наукам нас малому выучили, но я с вами согласен. — Я хочу быть священником именно таким, каких еще не бывало.
Начался гвалт. Чиновники хвалили Егора Иваныча, прочие все остервенились на него. Однако мировой уладил все дело.
— Господа, не будемте говорить серьезно. Будемте праздновать именины дружески.
— Образованные люди не должны сердиться из-за убеждений, — сказал один чиновник.
— Господа, сыграемте в карты! — сказал становой.
— Нам некогда, Максим Васильич: у нас комиссия, — сказал один из чиновников.
— Успеете еще. Пойдемте в сад.
Гости согласились сыграть в стуколку. Ушли в сад. В саду были поставлены два стола: один с винами и закуской, а другой для играющих. Сели играть два губернаторских чиновника, становой, хозяин и Василий Гаврилыч. Александр Алексеич ходил по саду со Степанидой Федоровной, Иван Иваныч прикурнул в саду, а Егор Иваныч сидел с детьми.
Во дворе пировали крестьяне с женами. Федор Терентьич, по заведенному порядку, созвал несколько хороших крестьян с женами и детьми, выставил им ведро водки, два ведра пива и выдал из кухни два пирога с рыбой и две латки с двумя поросенками. Крестьяне напились: одни запели песни, другие кричали:
— Ай да отец Федор!
— Угостил, голубчик!
— Дай ему бог много лет здравствовать!
— Эй, Терентьич! скличь-ко матушку.
— Уж мы поблагодарим ее… Зови ее, Анну-то Митревну!
Терентьич ушел и воротился:
— Анна-то Митревна спать изволит.
— Умаялась, голубушка! Дай бог ей здоровья! — вопят бабы и крестятся.
Трое крестьян борются, прочие хохочут.
— Эй ты, Егорко! ногой-то его, ногой! Вот так!
— Да вы вдвоем лучше.
— А что, братцы, кто лучше: отец Федор али отец Василей?
— Ништо. Отец Федор лучше.
— Нет, по-моему, отец Василей лучше.
— Всё однако. А што, ребя! водки-то маловато… вали еще! Митюха, сбегай-ко в кабак за четвертной!
— Будет вам, лешие! Налопались и так! — кричат бабы.
— Ну вас к лешим! пошли домой!
— А кто это там в саду-то?
— Да следственники, бают, по монеткам приехали.
— Братцы, подем домой… Они, знаешь, штука!
— Подем. Поди, Митюха, зови отца Федора.
К крестьянам подошел Егор Иваныч.
— А, Егор Иваныч! Наше вам-с! Как поживаете, Егор Иваныч?
— Слава богу.
— Присядьте, Егор Иваныч, с нами.
— Не трог! Што беспокоишь?..
Егор Иваныч сел.
— Ну как, братцы, поживаете?
— Ништо. Вашими молитвами, слава те господи.
— А што, Егор Иваныч, бают, опять бытьто б набор; бают, пятнадцать человек с тысячи?
— Не слыхал.
— Бают, война такая ли начнется — ужасти!
— Не знаю.
— Полно, Егор Иваныч! Вы ведь, бают, в священники скоро приделитесь. Уж вам эфти дела все известны, на то что нам.
— А война будет!
— Уж это так, без войны нельзя, потому, значит, отец Федор так баял.
— Ономедни в церкви читал, читал…
— Когда?
— А ономедни, помнишь, как ты ошшо прикурнул. Сколь смеху-то было!
Крестьяне захохотали; началась свалка: прикурнувшего в церкви крестьянина один дружески ударил по голове, другой щелкнул по носу, прикурнувший сдачи дал; пристали прочие. Егор Иваныч ушел в сад. За ним ушел и один крестьянин, старик Петр Егорыч. Он пользовался в селе всеобщим почетом и потому пошел от крестьян благодарить хозяина на угощении.
— Что, Егорыч? — спросил его хозяин.
Петр Егорыч поклонился и сказал:
— Покорно благодарим, батюшко, на вашем на угощении. Славно напились и наелись.
— Спасибо. Наелись ли ребятки-то? Сыты ли?
— Оченно благодарны остаемся.
— Ну, спасибо. Да скажи им, чтобы они завтра мою траву скосили.
— Оченно хорошо-с.
Петр Егорыч стоит.
— Ну, что тебе еще?
— Мне бы, батюшко, поговорить с вами надобно.
— Теперь некогда.
Петр Егорыч все стоит.
— Убирайся, каналья! тебе сказано, что некогда! — закричал становой.
Петр Егорыч, почесав затылок, ушел.
— Егор Иваныч, потрудитесь спросить, что ему надо, — сказал отец Федор Егору Иванычу.
Егор Иваныч ушел, Петр Егорыч пришел к крестьянам во двор.
— Ну, что, Петр Егорыч?
— Ништо. Некогда, бает.
— А, дуй те горой. Подем все! Вали!
— Да, некогда! Дела, вишь ты, в карты играют!
— Ну их к лешим!..
Крестьяне пошли на улицу.
— Отец Федор велел мне спросить тебя, Петр Егорыч, что вам надо? — спросил Егор Иваныч.
— Уж эфто дело мы сами знаем. Уж ему и скажем, а тебе нет.
Егор Иваныч ушел назад.
Высшее сельское общество только после ужина разошлось по домам.
— Ну, Егорушко, насмотрелись мы на людей. Говорят — просто уши вянут. Это, по-моему, оттого, что зазнались больно, заважничались, — говорил Иван Иваныч, возвращаясь домой и пошатываясь.
— Нет, тятенька, это не от барства, а оттого, что они светские люди.
— Бойся ты этих людей. Ради бога, бойся… A я, Егорушко, пьян! О, э-э, как пьян!.. А я, брат, хошь и пьян, а знаю, что у меня лошадка не поена стоит. Анна, дура, не напоит. Я хоть и пьян, Егорушко, а позови меня на требу — все сделаю… А позови Федора Терентьича или Василия Гаврилыча — не пойдут, ей-богу не пойдут…
«Экая скука!» — думает Егор Иваныч.
— А ты, Егорушко, не пьян?
— Голова болит.
— А ты, Егорушко, много пил. Грешно… Стыдно, Егорчик… Ты еще молодой, пример должен другим показывать… Уж больно мне не понравилось, как ты там с мировым в слово сказал. Они люди такие скверные… Ну, как можно обижать отца Федора?
— Я его не боюсь. Ведь я сам буду священником, да еще городским.
— У! ты моя чечечка! золото ты мое! — Иван Иваныч обнял сына и поцеловал пять раз. — Голубчик ты мой… — Иван Иваныч захныкал.
— Полно, отец.
— Сыночек ты мой!
— Будет, завтра ехать надо.
Старик очнулся.
— А что, разве я не поеду? Я, брат, такую пляску задам! Всех удивлю.
