замечала, – уверяла моя мать. – Хотя она и правда проводила у него жутко много времени».
Нобби был круглым лысым коротышкой. Мать сидела за столом перед его кабинетом, возле двери с панелью из пузырчатого стекла, на котором буквами из сусального золота с черной окантовкой было, как легко догадаться, начертано его имя:
Джордж Кларк
театральный агент
В кабинет тянулась вереница актрис. В те поры все они носили сдвинутые вперед высокие шляпки в тюдоровском или охотничьем стиле. Вытягивали из-под манжет твидового пиджака рукава шелковой блузки, проверяли, не съехал ли набок шов на роскошных послевоенных чулках, и лишь затем открывали дверь и с возгласом: «Нобби, дорогой!» тянули к нему руки. Зимой они иногда носили муфточки. Кабинет покидали минут двадцать спустя.
Невинность, поучала она меня, – великая защитница.
Не то чтобы я в то время так уж нуждалась в защите. Я только в свои книги и смотрела.
«Смотри в книги!» – твердила мне мать, глядя на меня поверх кухонного стола так, словно я в чем-то провинилась или вот-вот провинюсь.
А делать этого я точно не собиралась.
Каждый вечер я выстраивала из них башню: ирландский, математика, французский, история, география, английский, биология. Ох уж эти книги! Стоит на них подсесть… К тому же, притворяясь, что не слушаю, я увеличивала свои шансы услышать больше, поэтому возвращалась назад, к ксилеме и флоэме, сталагмитам и сталактитам, «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет».
Я всегда чувствовала себя в безопасности над книжной страницей.
Летом 1946 года Лондон, разрушенный бомбардировками, был весь окутан пурпурной дымкой от завалов; на обычных улицах внезапно обнаруживались зияющие пустоты, и на место исчезнувших домов вползал по-осеннему густой туман. Девушки простаивали в бесконечных очередях. Они меняли вещи на продукты, а для великолепного вечера в «Савое» сшили себе платья из занавесок, потому что война окончилась победой и все стало прекрасно. В городе было полно мужчин. Плезанс поверх белых вечерних перчаток носила браслеты с фальшивыми бриллиантами и высоко поднимала курительный мундштук. Голод помогал беречь фигуру.
В январе 1947 года вода замерзала не только в трубах, но и в умывальнике на тумбочке, и в сливном бачке и даже в унитазе. Мать вспоминала, как, проснувшись однажды утром – они напялили на себя всю имевшуюся теплую одежду, – они увидели на потолке отсвет выпавшего за ночь снега, а на окне цветочные узоры инея и поняли: чего-то не хватает. Чего-то неуловимого, не стука футбольного мяча и не гудков проезжающих машин. Это было что-то новое.
Плезанс открыла ясные глаза и спросила: «Что это?»
Тишина застывшей воды.
Чтобы согреться, люди набивались в театры. Мак прислал потрясающего гуся со штампом на гузке, обернутого в коричневую бумагу. Фиц вернулся в Лондон с чемоданом сливочного масла, а вырученные деньги пустил на покупку квартиры в Сохо, на Фрит-стрит, над пабом «Джиммиз». Вероятно, в те месяцы он не столько играл в театре, сколько занимался контрабандой, без конца мотаясь в Ирландию и обратно. Он обзавелся визитной карточкой торговца редкими книгами, но с приближением теплого времени торговля шла все хуже: в поезде по дороге в порт «книги» таяли и золотистой струйкой растекались под ногами. Моя бабушка в это время переключилась на водевили, и теперь щеголяла в туфлях с загнутыми носами в роли «китайской гейши» (!) Чу Чиньчань.
(«Удивительно, сколько шлюх сыграла твоя бабушка, – позже говорила моя мать, – будучи такой порядочной женщиной. Что ни роль, то блудница. Она вела себя безупречно, а замуж вышла в семнадцать лет».)
Тем временем Фиц порекомендовал свою юную дочь знакомому режиссеру, который набирал актеров для сезона на Вест-Энде, на роль Талифы в «Пробужденной». Во всяком случае, согласно одной версии; по другой режиссер пришел в офис Нобби Кларка взглянуть на вереницу подающих надежды девочек и в итоге выбрал ту, которая подавала чай.
– А что скажешь про эту?
– Про кого? Эту девочку?
– Как тебя зовут, милочка?
– Ну уж нет, – сказала она.
Кто, я?
Ее пришлось силой вытаскивать на сцену. Нет, правда?
«Видишь ли, сцена выбрала меня сама, – любила повторять она, неуверенно прикладывая руку к груди, словно пределом ее мечтаний был дом на четыре спальни в Финчли и муж в несминаемом галстуке. Жила бы себе в предместье и пекла сконы. Двое белокурых детишек, клетчатый фартук и пес. В дальнейшем призрак этой прекрасной упущенной жизни омрачал любой ее успех. Это была одна из тех вещей, которые больше всего бесили меня в матери – ее упорная вера в то, что она могла бы быть счастлива, сложись все иначе.
Правда заключалась в том, что Кэтрин О’Делл, несмотря на всю ее красоту, не суждено было стать избранницей какого-нибудь выпускника Кембриджа и познакомиться с его матерью за чашечкой чая. Никто ее в Финчли не ждал. Может быть, я слишком жестко отзываюсь о ее ожиданиях, но мною движет злость: меня бесило бесстыдство ее таланта.
«Видишь ли, сцена выбрала меня сама».
К чему бы она ни стремилась – или делала вид, что стремится, – в свои девятнадцать юная Кэтрин Оделл идеально подходила на роль Талифы, которую в конце весны 1947 года навязал ей Нобби Кларк. Репетиции длились целый месяц, премьера состоялась в начале июня в театре «Критерион». После десяти лет сценического опыта наконец состоялся ее дебют в главной роли.
Новая пьеса Джека Эшбернума «Пробудившаяся» рассказывала историю девушки, к которой после выхода из комы постепенно возвращаются память и способность ходить и говорить. По ходу действия героиня вспоминает, кто тот мужчина, который пытался ее соблазнить, после чего она упала без чувств (возможно, это была не кома, а затянувшийся обморок), и этот соблазнитель, как можно догадаться, все время болезни не отходил от ее постели. Реплик у нее было очень мало – роль была почти без слов, а Кэтрин Оделл по единодушному признанию блистательно удавались образы похожих на призраки полудевочек-полуженщин, потерянно бродящих в белой сорочке. Ключевое слово – «лучезарные». Один маститый критик написал: «Готов поклясться, что она не касалась своими маленькими ножками земли».
«Пробудившаяся» шла на Вест-Энде шесть месяцев при полных залах. Кэтрин играла «волшебно». Ее фотографировали для журналов «Харперс Базар» и «Иллюстрейтед». Посмотреть на нее приходил сам
