не спрашивая ни о чём, делал то, что надо. Тогда казалось ей, что неловко ей от этой помощи, что не хочет она, чтобы Иван приходил, что и говорить – занудным он ей казался, непонятливым, она ему отказывает – а он всё ходит и ходит… Гордости нет в нём, так думала она. После, напротив, стало ей думаться, что это она нехорошая, человек со всей душой к ней, а она неблагодарная, бесчувственная, отталкивает парня. И снова было ей неловко. Теперь уж от вины своей. И только после слов бабы Стеши что-то шевельнулось в её душе и будто озарило мысли, а здесь, в избушке деда Матвея, в глуши, вдали от людей, где передумала она многое после всего, что произошло с нею, осознала Софья, что всё это время она любила Ивана. Что нужен он ей был, как воздух. Что голос его давал ей силы верить в лучшее, надеяться. Что вера его в то, что Софья сильная, что она многое может, поддерживала её, и может, только благодаря этой его вере в неё, она и жила.
– Да что теперь? – Софья смахнула слезу со щеки, – Сейчас не о себе думать надо, а о ребёнке. А своё счастье я упустила. А если бы тогда согласилась за Ивана замуж пойти, так и не случилось бы того, что случилось… Эх, да что уж теперь…
Софья неуклюже повернулась на другой бок, прислушалась к себе, всю беременность отходила она легко, ничего у неё не болело, ничего не тревожило, словно той ночью, когда хотела она уйти из жизни, и когда дед Матвей спас её от непоправимого шага, отрезала судьба от неё разом всё плохое, отсекла все беды и, наконец, пришёл к ней покой, и на душе стало светло и тихо.
Она и сама не поняла, когда переменились её мысли, и стало ей вдруг хорошо и радостно. Она с благоговением ждала появления на свет своего дитя, и она точно знала, что родится у неё мальчик. Дед Матвей обещал ей привести из одной деревни дальней повитуху, такую, что никому не проболтается про Софью.
– Деньги у меня имеются, заплачу сколько надо, чтобы молчала, – сказал он Софье, – Так что об том не волнуйся.
– Как же вы по снегу-то? – спросила она, – А ну как откажет повитуха зимой идти да в лес, неведомо куда.
– Эта не откажет, – усмехнулся дед Матвей, – Она деньги любит, есть за ней такой грешок, а дело своё хорошо знает. На следующей неделе и пойду.
Угол избы треснул так громко, так, что Софья вздрогнула – трещали брёвна от крепкого мороза, что стоял в лесу. Луна светила ярко, и было светло, как днём, снежное покрывало белело под лунным сиянием и каждую веточку можно было разглядеть вокруг. Но Софья этого не видела и не знала. С того дня, как Пахом сотворил с нею страшное, то малое зрение, что стало у неё появляться, вновь бесследно исчезло.
– И как там Устюшка моя? – вновь затосковала Софья, – Дед Матвей сказал, что доченька у неё родилась. И как-то живёт она с этим ворогом проклятым?…
Неделя пролетела для Софьюшки незаметно. Дед Матвей ещё загодя, с осени, принёс ей из города холстин на пелёнки, да мягонькой неколючей пряжи, чтобы она навязала-нашила маленькому одёжек. А сейчас вот, когда мела за окнами февральская метель, и зима боролась с весною за место на троне, решая кому же править в природе, когда каждый день засыпало лесную избушку снегом по самую крышу и ветер выл в печной трубе, а мороз рисовал на окнах затейливые узоры, как бы говоря, что он ещё в силе и не собирается так легко сдавать своих позиций и уходить прочь, привёл дед Матвей повитуху.
Забавная это была бабёнка, и вместе с тем непростая, чувствовалось в ней нечто эдакое, загадочное, не от человека. Пришли они, когда уже гуляли за окном синие снежные сумерки, и Софья сидела, напевая тихую песню и подрубая края пелёнок. В сенцах послышались вдруг стуки, голоса и шаги, кто-то стряхивал снег с валенок. Наконец, дверь приоткрылась и на пороге возник дед Матвей, пропуская вперёд себя гостью, и в избу в клубах белого густого пара (морозы стояли ещё знатные, хоть уже и не крещенские), заскочила высокая, худая, как палка, фигура в шубейке с пушистым воротником да цветастом полушалке, наклонившись под низкой притолокой, чтобы не расшибить лоб.
Софья обернулась на стук, поклонилась, поздоровалась, не видя, но чувствуя присутствие чужого человека в доме. Гостья, окинув быстрым цепким взглядом избу, скинув свой тулупчик в руки деда Матвея и взгромоздив на лавку огромную, вдвое больше себя, сумищу, шустро юркнула к Софье, завертелась кругом, оглядывая её будто товар на ярмарке и защебетала скороговоркой:
– Ну, здравствуй, здравствуй, красавица моя! Так вот к кому меня привёл Матвеюшка! Внучка, бает, у меня теперь есся. Да скоро ишшо и правнук будет.
– М-м-м, – она повела носом, как будто принюхиваясь, – Прав, прав Матвей, мальчонка будет. Да какой славный, какой гоженький – весь в мать! Вон она какая раскрасавица!
Софьюшка растерялась и смутилась, не зная, что ответить новой знакомой. Та же, нимало не смущаясь молчанию молодой женщины, сбегала до лавки, порылась в своей сумке и выудила из неё тряпицу. Подбежав обратно к столу, она развернула её и вынула уголёк, пучок трав, куколок-мотанок, да какие-то ветки. Перемещалась повитуха по избе со скоростью света, только и поспевай следить за ней. Как волчок вертелась туда-сюда, мелькала перед глазами.
– Вот, – радостно сказала она деду, успевшему за всё то время, что гостья юлой крутилась по избе, только ещё стащить с ног огромные валенки да присесть к столу, – Сейчас всё сделаем в лучшем виде.
– Чаво это? – покосился дед Матвей на развёрнутую тряпицу на столе.
– Всё, чего надобно, чтобы избу подготовить к родам, – заявила повитуха и ойкнула, – Ох, я ведь не представилась.
Она обернулась к Софье, и, пожав ей руку по-мужски (рука повитухи оказалась гладенькой и твёрдой, будто сухое дерево без коры), выпалила:
– Меня тёткой Кимой звать, а тебя уж знаю – Софией величают.
Снова Софья только и кивнула в ответ, не успевая вставить хоть слово, лишь подумала про себя:
– Имя-то какое странное – Кима. И от какого это? Хм… впервые слышу.
Повитуха промеж тем взяла свой уголёк и побежала чертить что-то над окнами да дверьми.
– Мож чаю попьём с дороги-то? – подал голос дед Матвей.
Повитуха в ответ лишь отмахнулась:
– Обожди, неколи, вот дело закончу, опосля и вечерять можно. Время не ждёт.
Дед только развёл руками и поглядел на Софью. Та сидела, приподняв бровки, и с удивлением прислушиваясь к происходящему. Ежели могла бы она видеть, то тут же признала бы в гостье героиню из сказок, что рассказывала им с Устей в детстве мама, когда укладывала их спать, про домовых да леших, про водяных да банников, до того была незнакомка похожа на кой-кого.
А была повитуха вылитой кикиморой – острая лисья мордочка выглядывала из-под подвязанного двурогим домиком беленького платочка, длинные худые пальцы ловко вычерчивали что-то угольком, под пёстрым ярким сарафаном, казалось, и не было вовсе тела, до того она была худая да юркая, словно на палку натянули одёжу и та болталась туда-сюда, обдуваемая ветром, блестящие чёрные глазки зыркали во все стороны, всё подмечая и примечая. На шее её красовалась нитка красных блестящих бусин, что горели алым цветом, сверкали и переливались, как драгоценные.
Закончив с рисованием и отложив уголёк обратно в узелок, тётка Кима понатыкала по углам ветки и рассадила на окна куколок-пеленашек, а после приказала деду раздуть угли в печи докрасна, и когда тот выполнил приказ, сунула в печь пучок сухой травы, подпалила его, и пошла, подняв чадящие травы кверху, по избе. Она окурила дымом все углы, все закуточки, все лавки и полки, после вышла в сенцы, что-то бормоча
