социального развития.
Прогрессивного премьер-министра убили именно в Киеве.
— Это тот самый? Настоящий? — все допрашивается у меня Игорь.
— Тот самый, настоящий, — говорю, — премьер-министр царской России, который проводил необходимые реформы. Он по-своему мечтал увидеть Россию великой державой, и многое делал для этого.
— А почему же тогда его похоронили в Киеве? — Удивляется он
— Потому, что такова была воля самого Столыпина, — отвечаю я. — За ним долго охотились. Премьер-министр завещал быть похороненным там, где его настигнет смерть. Его застрелили здесь, в Киеве. В Оперном театре. В присутствии самого царя!
…Я водил его по пещерам, которые вырыли монахи. Он много молился; ставил, где только можно, свечки. В конце нашей экскурсии, я отправился с ним в церковь Спаса на Берестове. Хотел показать покоящиеся там останки киевского князя Юрия Долгорукого, основателя Москвы. Но храм, к нашему вящему сожалению, был закрыт на ремонт.
После этого я перестал его водить в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру. Предпочитая бывать во Владимирском соборе. Игорь искал себе новых поводырей, — но, видать, не нашел…
Я пережил с ним контрреволюционные процессы в нашей политике, когда на целый год власть в стране оказалась в бывшего уголовного преступника, которого навязала нам агентурная сеть кацапо-сексотского подполья; неожиданное освобождение страны от этого плоского режима…
— Сумеем ли мы, Игорь, дождаться с тобою нового освобождения? — продолжает вздыхать Мария Алексеевна.
— Не дождетесь! — говорил я, невольно присутствуя при этом разговоре.
Последнее время, я постоянно читаю Игорю купленные с каждой зарплаты книжки. Обычно, это — Сергей Довлатов.
Игорь З., начал прилично зарабатывал, попав в хорошую бригаду. Мои дела, наоборот, шли по наклонной вниз.
Не взирая на шовинистические взгляды этого разношерстного народа, с которым мне приходилось сталкиваться в этом зловонном месте, я все больше проникался к нему нескрываемой симпатией. Я научился получать определенную радость от общения с такими людьми, даже если наши споры с Марией Алексеевной, например, очень часто переходили в горячие перепалки. Эти люди несли в себе заряд настроений всего постколониального общества, которое сложилось, на то время, в Украине.
Одно время я было попытался было налаживить связи с профукавшими власть патриотами, — «профессиональными украинцами», — которые, сцепившись меж собою в борьбе за власть, забывали обо всем на свете; варились в собственном соку. Имея более чем скромные таланты в любых сферах человеческой деятельности, они — априори — не могли повести за собой народ, который по-прежнему контролировали секретные службы (в большей степени российские). Основной производственной деятельностью для всех «профессиональных украинцев» оставалась сфера регенерации ненависти к России (я проникал в эту специфическую среду напыщенных самолюбцев не дальше прихожей «Будынка пысьмэнника», что на Банковой, 2).
Но, что, сам по себе, может стоить политик, который не знает, что такое настоящий жизненный успех? В это трудно поверить, но, глядя на современную политику, я привык видеть, что у кормила страны собрались толпою только те люди, которые не в чем по жизни не проявили себя. Они привыкли действовать стаей, нападая на отбившихся, топя в грязи своих бывших соратников, занимаясь дворцовыми интригами, и по старинной привычке украинских гетманов, до недавнего времени, бегая, в основном, в Москву. С обретением Украиной независимости, география их обивания порогов качественно изменилась.
…Вот наглядное пособие хлипкости украинской независимости: толпы нелепых колхозных алкашей, явившиеся в Киев на заработки из своих Голопуповок и Мухосранска, с которыми я недавно копал целебную глину по всему Киеву, с которыми я, лоб о лоб, столкнулся здесь, на Выдубичах, — сукиными детьми, — не на секунду не теряли чувства превосходства над патриотами. Кто-то, ведь, поддерживал в них видимость «ничтожности украинской независимости»?..
Собою, своей откровенной наглостью, они навязывали свое пренебрежительное отношение ко всему украинскому. Здесь, как и в себя дома, они пытались ничего не делать. То есть бражничать, болтаться со столицы в село, и из села в Киев, и за это получать еще деньги.
Став невольными свидетелями наших бурных интеллигентских споров с Марией Алексеевной, они не были готовы понять, в чем же соль этих ненужных перепалок, которые ни к чему, казалось бы, не ведут. Для них было однозначно то, что за каждого из них все давно решили. К этому они были приучены в своем селе, теми засекреченными агентами спецслужб.
Созданные патерналистское общества, с поддерживаемой в них верой в строгого и справедливо-доброго отца, служили средой разъедающей как щелочь украинскую независимость!
— Чем, собственно, отличаются все эти церкви? Я, например, не понимаю, — спрашивает кто-то, и объясняет, мне суть наших споров с Марией Алексеевной, — для меня все церкви одинаковы. Попы, есть попы.
— Да, собственно, не в чем, — говорю я, — одно и то же Средневековье. Если человеку безразлична своя страна, своя собственная перспектива, то ему все безразлично. — Пробую предельно ясно провести черту между навязываемым извне мироощущением чуждой нашему духу церковью и, собственно, государственным мышлением свободного украинца: — Свободный человек должен выбирать себе правильную дорогу!
В ранней юности таких путей больше чем предостаточно. Человек определяясь в лабиринте жизни ежечасно, сам, на основании тех же заложенных в него принципов морали, данных ему от рождения средой, воспитанием, образованием, мироощущением, сам определяет в какой переулок лабиринта ему повернуть в данной ситуации, чтоб поскорее выбраться на сравнительно ровную дорогу, когда нужно, открыв в себе божественное предназначение, отдать себя всего служению делу, своей стране или, наконец-то, своей отчизне… Соизмеряясь с правотой своего мироощущения, можно продолжать долго в том же духе. На перекрестках этих дорог толпятся разные люди, в виде регулировщиков: не только родители с их ненужным советским опытом выживания и шпионы-«святоши» с Лавры, призванные под ружье политикой «средневекового» Московского княжества. Свободному человеку надо все время «шурупить» мозгами, выбирая пути, ведущие к свету.
Если выражаться кратко, в чем же суть тараканьих споров под плинтусом — это: свобода и несвобода!
Помню, было воскресенье, дело шло к десяти часам утра. Я был на кухне, туда зашла Мария Алексеевна, и тут же возник какой-то спор, суть его выветрилась уже, потому что тут же в коридоре возник какой-то тип, и начал упрекать:
— Вы не даете спать! Опять грызетесь! Вот я…сейчас…
— Что ты мне сделаешь? — Спокойно отреагировал я на его агрессивный выпад. — Соображаешь? Посмотри на меня и на себя в зеркало! Половина девятого, пора вставать и шуровать на канаву!
Тот, моментально, сник.
Мое поведение понравилось Марии Алексеевне. Я умел без особых усилий усмирять разношерстное племя бывших колхозников.
В день, когда надо было прощаться, Мария Алексеевна приняла самое деятельное участие в моей дальнейшей судьбе. Она звонила куда-то, доставала телефоны, советовала: как лучше договориться
