было принято аплодировать особенно удачным моделям платьев, и шершавые от щеток и метел руки миссис Харрис первыми начинали приветствовать каждое появление Наташи – ибо с каждым выходом она выглядела все прекраснее. А один раз, когда Наташа в очередной раз вышла в салон, миссис Харрис приметила высокого, бледного молодого блондина с приметным шрамом на лице. Он стоял за дверями, жадно глядя на Наташу, – и миссис Харрис сказала себе: «Э, да он же ее любит, а!..»
Миссис Харрис и сама влюбилась – в Наташу, в мадам Кольбер, но всего больше – в свою жизнь, какой она вдруг стала. Ее карточка уже покрылась неразборчиво нацарапанными карандашом номерами моделей и беспорядочными пометками – которые она и сама никогда не сумела бы расшифровать. Да как же выбрать?..
И тут Наташа выплыла в салон в вечернем платье номер восемьдесят девять – «Искушение». Миссис Харрис лишь мельком успела заметить восхищенное лицо молодого человека у дверей, прежде чем он повернулся и вышел, словно приходил именно за этим, – и тут же забыла обо всем. Она была оглушена, поражена, потрясена, зачарована непередаваемой красотой этого чуда. Это было ОНО! Да, после «Искушения» появлялись и другие удивительные творения Дома Диор – все вечерние платья; наконец, показали свадебное платье, традиционно завершающее демонстрацию коллекции… но миссис Харрис их не видела. Она выбрала. Ее сердце колотилось от лихорадочного возбуждения. Желание огнем горело в ее крови.
«Искушение» было длинным, до пола, платьем черного бархата, от пояса до верха расшитым изумительно красивым узором из черных гагатовых бус, придававшим платью одновременно и вес, и полет. Верх платья был облаком пены из кремового, нежно-розового шифона, тюля и кружева; и из пены этой поднимались, точно еще одно украшение слоновой кости, точеные плечи и шея, и головка с мечтательными черными глазами в обрамлении темных кудрей.
Нечасто получало платье столь подходящее имя. Та, на ком оно было надето, походила на Венеру, встающую из жемчужной пены морской, – и в то же время вызывала в памяти соблазнительный образ женщины, поднимающейся утром из волнующе сбитой постели. Да, никогда еще женщина не была помещена в столь обольстительную оправу.
Салон взорвался рукоплесканиями. Миссис Харрис хлопала так громко, что казалось, она стучит по полу палкой от щетки.
Восклицания и бормотание – «Ля-ля!..» и «Вуайе, се формидабль!» [11] – прокатились среди мужской части аудитории; пожилой джентльмен восторженно стучал тростью по ковру и сиял от невыразимого удовольствия. Платье покрывало Наташу самым скромным образом, однако при этом оно было исключительно нескромным и обольстительным.
Миссис Харрис не понимала странности своего выбора: ведь она была женщиной – когда-то молодой и любимой. У нее был муж, которому она хотела быть всем, и в этом смысле жизнь вовсе не прошла мимо нее. Он был застенчивым, неловким, косноязычным – но и ей приходилось слышать запинающиеся признания в любви и ласковые слова… Почему-то в этот миг она вспомнила фото на своем столике у кровати, где она была снята в казавшемся ей когда-то таким великолепным платье из муслина. Только теперь она видела себя на этом фото в «Искушении».
Свадебное платье было показано довольно бегло; жужжащая толпа вылилась из салонов на парадную лестницу, где уже выстроились, чем-то напоминая сидящих в ряд воронов, одетые в черное продавщицы с маленькими книжками под мышкой, готовые налететь на покупателей.
Миссис Харрис, чьи глазки теперь блестели, точно два аквамарина, отыскала мадам Кольбер.
– Номер восемьдесят девять – «Искушение», вот! – закричала она и добавила: – Господи… только б оно стоило не больше того, что у меня есть!
Мадам Кольбер слабо, грустно улыбнулась. Она могла бы и сама догадаться. «Искушение» было поэмой в ткани, воспевавшей свежесть и красоту девушки, пробуждающейся к осознанию таинственной власти своего пола. Именно поэтому «Искушение» неизменно требовали увядающие женщины «средних лет», уже услышавшие вдали шаги старости.
– Пойдемте, – пригласила она, – пройдем в примерочную, и вам принесут это платье.
Она провела миссис Харрис сквозь серые двери в другую часть дома, по бескрайним лугам из серых ковров, – и привела словно в другой мир, полный возбужденного оживления.
Они стояли в кабинке, отделенной занавеской от коридора, казавшегося частью гигантского лабиринта таких же коридоров с кабинками вдоль них. В каждой находилось по женщине – точно пчелиные матки в своих сотах-ячейках, а по коридорам носились рабочие пчелы с медом и пыльцой – с кружевами, пенными платьями цветов сливы и малины, тамаринда и персика, горечавки и первоцвета, дамасской розы и орхидеи, чтобы доставить их заказчику для более детального осмотра и примерки. Да, это был тайный женский мир, где обменивались свежими скандалами и сплетнями; поле битвы с возрастом, где оружием было искусство модельера и портного, и где в один вечер тратились целые состояния.
Здесь – в окружении продавщиц, портних, шовников, закройщиков, подгонщиц и модельеров, суетившихся со своими ножницами и метрами, приметочными иглами и катушками ниток, с полными ртами булавок, – богатые француженки и богатые американки, богатые немки и сверхбогатые латиноамериканки, знатные англичанки и махарани из Индии – и даже, как говорили, парочка жен каких-то русских комиссаров – проводили вечера… и тратили денежки своих мужей.
И здесь, среди всей этой сумятицы, в самой середине этого гудящего, волнующего и приводящего в экстаз любую женщину улья, стояла простая лондонская уборщица, одетая в «Искушение». Как ни удивительно, но платье было ей как раз впору. А впрочем, и не удивительно совсем – ведь миссис Харрис, благодаря тому что много работала и не очень много ела, была очень худенькой.
Ее окружало облако кружевной пены – розовой, как морская раковина, и чуть желтоватой, и жемчужно-белой, – ее, Аду Харрис из Баттерси… Увы, платье не сделало чуда (кроме того чуда, которое пело сейчас в душе миссис Харрис): над декольте роскошного платья поднималась тощая жилистая шея и седеющая голова; увядшая кожа, яркие голубые глазки-пуговки и щечки-яблочки резко контрастировали с классическим, загадочным мерцанием расшитых гагатовыми бусами бархатных вставок. Зрелище было довольно гротескное… но не совсем все-таки. Красота платья и счастливое сияние той, на кого оно было надето, придавали этому диковинному зрелищу своеобразное достоинство. Ибо миссис Харрис обрела свой рай. Она достигла желанного блаженства. Все тяготы, все жертвы и самоограничения, недоедание и экономия, которые ей пришлось перенести, ничего теперь не значили. Да, покупка платья в Париже – это величайшее и чудеснейшее событие, какое только может случиться в жизни женщины!
Мадам Кольбер просматривала список.
– А, oui, – пробормотала она, – вот: оно стоит пятьсот тысяч франков.
Щечки-яблочки миссис Харрис побелели. Да таких денег во всем свете нет!
– Или, – продолжала мадам Кольбер, – пятьсот фунтов стерлингов, или одна тысяча четыреста
