Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

Двое-трое знакомых, встретившихся мне по дороге, добивали меня поочередно.

— Ты думаешь, твоя статейка что-нибудь изменит? Завтра же они будут здесь, на камнях этой площади! Попомни!..

— Не расстраивайся… За правду надо уметь страдать… Если будут вызывать, ссылайся на меня, я тоже кое-что видел…

— Да что ты видел-то?!

— Как?.. Походный лагерь — раз. Ракета-носитель рядом лежит — два. А нынче ночью весь Тришкин Куст ходуном ходил, это что, спроста? Не-ет! Фары, прожектора до самого утра, говорят, светили… Кого они только искали там?

А последний, грузчик из «Соки — воды — пиво», циркнул цинично слюнями рядом с моей ногой и спросил:

— Заставили про лосей скрыть? Или сам?.. Ну-ну.

— Валяй дальше… Валяй! Но правду, — предупредил он меня зло, — в мешке не утаишь… В «Дубке»… Что же, в «Дубке» только и разговоров, что о тришкинских инопланетянах… Что до инопланетян, я уж тут и не удивляюсь: сам, сам виноват…

Я пристраиваюсь на подоконнике: сегодня пароду что-то сверх обычного.

— А кто он такой, Лазарь?

Я резко оборачиваюсь. Аккуратно прихлебывая, мужичок с маленьким суховатым личиком интересуется вежливо у здоровенного деда в поношенном летнем пальто и с палкой. Дед вполоборота ко мне: лицо крупное, красивое, окаймленное бородой. Но словно бы молью траченное… Это бывший наш поп Серафим Труфанов.

— Лазарь, сын мой, — святой человек. В отличие от нас с тобой, христопродавцев окаянных… Ну, эт я так, к слову — не бойсь… Тебе-то он зачем? Сказывай…

И почмокал красными, будто вывернутыми губами.

Мужичок отставляет твердо кружку, вытирает платочком мелкий рот.

— Я не про этого Лазаря-то. Я про энтого вас спрашиваю.

— Про какого такого «про энтого»?!

— Чего вы? Ясно ж написано: луч Лазаря… А кто Лазарь?

Побитый молью Серафим медленно встает с бочки. Он встает и встает, и кажется, что никогда не кончится — до того у него чудовищный рост… Отец Серафим снимает неспешно засаленную шляпу, приглаживает, загадочно улыбаясь, белые концы на буром черепе. И вдруг рявкает:

— Встать!

Шум смолкает. Дым рассеивается. Удивленные лики просовываются сквозь облако к нам.

— Встать, су-укины дети!.. Кто сказал, что Земля умерла? Что она от пожара сгорела?!.. А-аабъявляю… вта-аа-рое… прише-ествие… Ла-а-азаря! Па-ахлопаем, товарищи…

И выталкивает вперед себя перепуганного мужичонку. Отца Серафима уносят. Он охотно отдается в руки правосудия. Покачиваясь на широких плечах дружинников, остервенело ширяет суковатой палкой в шею впереди идущего. И блаженно, широко улыбается…

Палку отнимают. Тело выносят окончательно. Что ж, настроение по всем статьям испорчено. И я ухожу домой.

Просыпаюсь я от смеха, от собственного смеха: не могу вспомнить, что снилось, но сразу же, едва открыв глаза, — счастливое ощущение, что сегодня-то все будет — полный порядок…

Я умываюсь и причесываюсь, поглядываю на себя в маленькое дешевое зеркало. Ха! И ничего ведь особенного: серенькие волосики набочок, пряменький аккуратный носик, без явственных следов титанических страстей, голубенькие простодушные глаза… Простодырый — так меня дедушка и звал. Но! В этих глазах, если надо, присутствует резкий и насмешливый ум. А в прямой и горькой складке рта — так много уже окиси железа… Еще бицепсы напрячь не хватало… Напрягу — и полный порядок.

Конечно, полный порядок. Отгул, на работу не идти, да и утомился я, честно сказать, от всех этих мелких неприятностей. Я устал от новостей: самая лучшая новость, как любит говорить Виктор Петрович, это когда никаких новостей… Я разворачиваю труд моего друга Алексея Ивановича. «Бог позаботится, чтобы эта страна оставалась неизвестной…» — буквы налезают одна на другую, по почерку, по такому-то почерку, в крайнем случае, можно уже определить, что это за человек писал… Так, где прошлый раз я остановился? Где там Тарлыков идет на седьмое небо?

«— …Он должен… лжен… лжен…

— Как мне пройти туда?!

Но небо не ответило. Небо треснуло с грохотом и раскололось пополам, и из самой середины сверкнули смертельные клычки острых молний.

— Как мне пройти туда?!

А из зияющей середины медленно, с нарастающим ревом потекла кроваво-красная лава. Ветер подхватил жар и понес в мою сторону, волосы затрещали, зашевелились и стали подниматься, едкий дым пошел снизу все быстрее и быстрее: тлела рубашка…

— Ма-маа-а!!!

И тут все сразу переменилось. Дым начал рассеиваться. И мне вроде новое видение. В стороне от пропасти черными от времени, широкими ступенями уходит постепенно в небо каменная лестница. Я, оглянувшись, ковырнул ногтем ступень: неужели ей тоже тысяча лет, а может, даже и целых две тысячи? Вдруг камень засветился какими-то знаками, и я прочитал: 1954 год от Рождества Христова. Я стал подниматься по лестнице. Ох, и тяжела ж была эта дорога. Каждая ступень шириною, наверное, в футбольное поле. Лестница была пустой. Лишь иногда, хихикая, мне дорогу перебегали какие-то бледные тени. Но я шел. Позади была пропасть. Далеко-далеко впереди, в розоватой дымке, возвышалось что-то могучее и темное. Это, наверное, был Он. Сам. Дальше ведь некуда?

Не помню, сколько я одолел ступеней, когда далеко внизу, у начала лестницы, как будто море волнами заклокотало. Я повернул голову. И обмер: за мной из пропасти катилась бесформенная серая масса. Я закричал и побежал в сторону. А потом сразу понял: это не масса. Это, кажется, люди. Или, точнее, то, что здесь могло остаться от людей. Их было много-много тысяч. Может, даже вообще миллион. И они шли и молчали. И это было самое страшное. Когда они стали догонять, я заранее закрыл руками живот и голову. Но они и не заметили меня, вроде я здесь и не был.

Это были какие-то странные люди. Они шли рядами, как на демонстрацию, только в такой одежде, в какую теперь никого и ни за какие деньги не оденешь. Фуфайки в клочьях грязной ваты, рваные тулупы и полушубки, распоротые суконные пальто, длинные до пят, продырявленные шинели. Кое-кто в шляпах, остальные в натянутых до самых бровей шапках и фуражках. Царапали ступень костыли и протезы. Звенели, чиркая о камень, лопаты и заступы. Трещали телеги: их, впрягшись в оглобли, волокли люди. А в телегах лежали, видимо, те, кто не мог идти… Все почти шагали босиком. Я заметил, какие у них черные ноги, руки и лица.

Я искал своих. Но, конечно, не находил ни отца, ни баушку. Я шел сбоку и очень устал за это время. Слабость потекла от живота к сердцу. Я закачался, повалился на камни.

Дальше