В молодые годы жизнь, как в перевернутый бинокль - бесконечный цветной и манящий калейдоскоп, в старости, наоборот - далекое перед носом. Дарий хорошо помнил картонный рупор, поскрипывающий кремлевские указы вперемешку с песнями Лебедева-Кумача, и свой ХВЗ - харьковский драндулет и все наши допотопные кособокие товары, за которьми нужно было непременно драться в очередях, записываться чернильным карандашом на руке и потом, по этому накожному номеру узника страны победившего социализма ходить отмечаться, всегда почему-то в ночи или в страшное предрассветное стылое утро, когда оказывалось, что списки украли или подменили; какая-то сволота из враждебной группировки подкупила старосту и поэтому честньм членам очереди не достанется детское пальтишко, холодильник или там - несчастный набор простыней.
Попадись такой глянцевый рекламный каталог Дарию в ИТеЭровском бараке в Кемерово, во время его довоенной сибирской командировки, он смотрел бы на него, как на послание с Марса; он сдвинул бы с этажерки прочь Аэлиту и Жюля Верна и материалы извечной политучебы; он обвернул бы каталог лучшей чертежной калькой, укрепив обложку картоном; он разглядывал бы его под барачным ночником, как зримое обещание светлого завтра. Даже сейчас, на шестой год своей американской жизни, семидесятидвухлетний Дарий еще смотрел временами на мир глазами восторженного юнца из кемеровского барака.
Когда из-под двери квартирного коридорчика тянуло гороховьм супом и громче шаркали шлепанцы жены, Дарий, тяжело вздохнув, сгребал в кучу проспекты - новые, старые, и отправлялся выбрасывать их в мусор. - Пардон, господа, надоели картинки. С таким непокупателем как я вам капитализм не построить. После супа жена подавала котлеты с картошкой и кислой капустой, завершая обед чаем с печеньями типа пряников. Анне нравилось называть пищу по-американски: котлеты - гамбургеры, печенье - куки, пили - коку, так что хотя бы на слух получалось вполне американское меню. Артишоки и спаржу, конечно, можно было бы присовокупить, однако ели свое - всегдашнее.
В первую ночь Ханики случился тот самый день невезения, когда Дарий, встав с неверной ноги, проворонил почтальона и почту; даже реклам не оказалось; не сложился день. Еще засветло спустившийся вниз Дарий Ильич вернулся в квартиру в полной ночной темноте. С горя по-настоящему выкурил, причем безо всякого удовольствия, свою дежурную сигарету с обкусанньм мунштуком. После еды никуда не пошел; немедленно забылся и задремал. Проснулся в два часа ночи; машинально нашарил в темноте брикет ТВ управления и включил. Убрал звук, чтобы не будить Анну. Мелькали немые кадры: опять и опять, накреняясь, падал с постамента Железный Феликс; литые чугунные Сталины, один большой в шинели до пят и два маленысих, уткнулись носами в глину на свалке металлолома. Потом эти же - Дзержинский и Сталин стояли на Тишинском рынке новой свободной России в ушанках с висящими тесемками, в дворницких фартуках поверх пальто, продавали огурцы по сто рублей. Люди в тяжелых, зимних одеяниях хмуро продвигались по пустым рыночным рядам, стекались на Манежную площадь, где (после смены сюжета хроники) оказывались вдруг в легких импортных курточках. Танки волнорезами торчали из человеческой массы. На одном из них стоял Ельцин, воздев к небесам руки наподобие римского папы.
По стенам комнаты Дария прыгали цветные блики от телеэкрана и еще от красных крутящихся фонарей. Машины Скорой Помощи и полиции за окном забирали очередного доходягу из дома престарелых напротив. После телевизионных реклам, в которых довольно противные девицы просили звонить им по коммерческим номерам '900' для бесстыдных откровений, опять появились российские сюжеты, в красивом обрамлении автоматчиков представляющие народных героев, одного за другим, включая музыканта Ростроповича. - Жалко, - подумал Дарий, - что я убрал звук.
Было тихо. Ходики тикали в спальне жены, подчеркивая тишину. Дарий цепенел и забывался. Когда он выключал телевизор, по экранному полю медленно, ногами вперед, покачиваясь, плыл на спине Феликс Эдмундович, подвешенный на тросах.
Остаток ночи Дарий провел беспокойно; так и не удалось заснуть по-хорошему. Мучили видения; казалось, он все еще продолжает смотреть хронику, понимал, что надо бы выключить, но не мог сдвинуться с места. Бабы в толстых платках и телогрейках брели по черным, в пашню распаханным площадям Москвы, крестились и ковыряли палками - чего бы найти. Но ничего не было - ни огурцов, ни картофеля; одни черные вороны скакали следом. На фоне низкого белого неба шли отряды юных пионеров с черньми галстуками и бескровными лицами. Шли со свечами в руках, крестами и хоругвиями... Бил барабан.
Процессия эта продолжалась в Дариевой памяти, и стучало в ушах, когда утром, или уже днем, он спустил ноги с дивана и поплелся в ванную. Еще оцепеневший, он взял безопасную бритву и взглянул в зеркало над раковиной. В зеркале отражался длинный махровый халат, висевший на дверной вешалке позади Дария, вывешенные на просушку нательные мелочи, щетка для растирания спины и кусок кафелем покрытой противоположной стены. Дария в зеркале не было.
Холодными, непослушньми руками он сначала ощупал зеркало впереди и затем свою небритую щетину на подбородке - все было на месте. Он ясно видел отражение ванной, значит было зеркало и был он - наблюдатель. Не видел он только себя самого, своего лица будто он смотрел на ванную снаружи, через окно. Никакого окна, однако, в их ванном закутке окна не было. Дарий не успел испугаться до того нелепой показалась ему чертовщина; то есть он подумал на миг, что можно было бы струсить, если бы, скажем... Быстро он открыл кран и пригоршнями наплескал на себя холодную воду - нет, он не бредил. Он стал соображать - крикнуть ли, позвать Анну? Но тут же устыдился и заметил не без удовлетворения, что, вот, он нормально мыслит и может стыдиться, - чем не свидетельство того, что с ним все в порядке?
Однако мысль его ускорялась невольно в поисках объяснений; от давления звенело в ушах, Что все-таки происходит? Плохо видит? Что-то с глазами? Нет, он отчетливо видит свои руки и ноги в щлепанцах и, наискосок, розоватость своего носа.
- Все хорошо, только страха надо страшиться, - повторял себе Дарий американскую формулу. Выбегая назад в комнату, на ходу изобретая (верные на этот раз) шаги для распутывания происходящей с ним элементарной глупости; надеясь по ходу дела неожиданно зыркнуть, поймать свое лицо в стеклах двери, в окантованных эстампах, в зеркальной горке столовой. Так он дошел до дальней спальни и убедился, что жены нет дома. -Bерно, поздно уже...в классах английского языка Аня... Давно уже... Бормоча так , машинально схватил зеркальце с туалетного столика, поднес к глазам - в оправе зияла чернота. Ни проблеска. Тьма тьмущая.
- Вот оно! - кольнуло в мозгу. - То самое, во что никогда не веришь. Вот, оказывается, как бывает. Где он теперь, здравый смысл ваш хваленый!
Тут же понял, что смотрит на черненый задник. Повернул рукоятку - в вогнутом зеркале сверкнул свет. Зеркало дрожало в руках; в нем дрожал кусок карниза и портьера. Сверкая, дрожало окно и расползались муары зеркального увеличения. Угол комнаты. Пустота. Ничего больше.
Наспех одевшись, только минимум для приличия, Дарий выбежал из квартиры, еще не зная, куда именно. Ему хотелось одного - бежать, обгоняя свой пульс. У почтовых ящиков, внизу, мелкая девчонка-подменщица как раз сортировала письма, не обращая, как водится, на него никакого внимания. Тут же находились жильцы, брали почту, шли мимо него к лифту. Их Дарий никогда особенно не привлекал - это было в порядке вещей. Вполне возможно, они спокойны и безразличны, потому что с Дарием все в порядке? Или, все же, его просто не видят? Могло быть и так и эдак.
Выскочив из подъезда, Дарий достиг чахлого садика за углом их жилого комплекса, откуда слышался жестяной грохот и крики. Дети облепили сварную желтую эстакаду, карабкались по ее сплетениям, с визгом скользили по желобу. - Гуд-монин-чилдрен! - от волнения срываясь на фальцет, крикнул им Дарий. Два мальчика, что находились непосредственно перед ним, легко обежали его и, подпрыгнув, повисли на перекладинах.
В углу садика, где стояли пустые качели, спиной к Дарию медленно пятился Сеймур, местный бездомный. Он был закутан в стеганое женское пальто с красным капюшоном и красным поясом. Седые патлы выбивались из-под разноцветных лыжных шапочек, одетых одна на другую. В руках, наперевес, Сеймур держал нечто похожее на миноискатель с проводом, тянувшимся вверх, под шапочки. Дарий бросился к нему и, крепко схватив за плечи, обернул лицом на себя - будь что будет! Ничего особенного не было: Сеймур посмотрел на Дария, хмыкнул и протянул руку в дырявой перчатке с гольми, сизыми от мороза пальцами; медленно разжал - на ладони лежали три почерневших монетки, женская сережка и крышка от пивной бутылки. - Не надо меня бить. Берите!
