Метроном сердца... Погода сердца: прошла буря, кончился дождь, утих ветер, ещё тише, ещё...
Вышел из кабинета (откройте, пожалуйста, окна настежь).
Всё понял: просто хотелось поговорить с дорогим человеком. И уже много позже вспомнил, что никогда не знал её новый теле- фонный номер.
11
Либретто.
На самом деле эта книга о ней. Я и задумал эту книгу, чтобы вытеснить, вырвать, выплеснуть из себя эту любовь или выда- вить ту часть, на которую моя любовь была больше её (эту часть я бы высчитал с помощью простой арифметики).
В какой-то момент нынешнего своего периода (уже года пол- тора без неё) я подумал, что напишу книгу коротких рассказов, которые никоим образом не будут касаться её, но книга в целом будет пропитана моими чувствами к ней. В пользу этого пред- положения говорило также то, что мне никак не писалось о нас с ней, но писалось легко о другом.
Кристина... Моя Кристина... Моя не знающая границ любовь к тебе. Моё неистовое обожание тебя.
Я думал о ней, садясь писать, но мысли о нас с ней оказывались не темой, но ветром, дующим по направлению движения, только уже моего, а не нашего... Говорю это уже без грусти, ведь по- том была Алина... Маленькая, красивая, умная, нежная, тонкая, с убивающей наповал улыбкой...
Я был обескуражен. Я был убит, оживлён и снова убит. Я не знал, что больше ноет - тело или душа - от желания обладать ею. Я в кои-то веки потерял сон. Я впервые влюбился с первого взгляда. Да, я впервые влюбился с первого взгляда. Эта хрупкая Алина поглотила меня. Я представлял, как буду нежно целовать её, носить на руках, кормить с ложечки мороженым, останав- ливать машину, чтобы подарить ей цветы, ворчать, что она мешает мне смотреть телевизор, любить её.
Я мечтал о чистой любви её. Я снова стал романтиком. Я пе- рестал быть собой, забыв все правила игры между мужчиной и женщиной...
Я прекратил играть, сняв с себя мягкий защитный панцирь. Я раскрылся под удар боксёра, забыв, что бой, по большому счёту, ещё и не начался... У меня начались белые ночи души.
Я бы никогда не носил в своём портмоне её фотографию - я хотел бы скучать по ней. Я уверовал в здравый ум природы че- ловека и был разбит. Я не был побеждён, но и не был победи- телем. Я был сломлен мечтой, которую придумал сам.
12
Мне снова казалось (на этот раз уже второй раз в жизни), что она необычна и, к сожалению, не понимает этого, а также то- го, что только со мной запоёт её розовый, поднимающийся в прекрасно-голубом небе лучик.
И всё-таки эта книга - о ней...
13
До десяти часов Жинолл должен был принять решение. Он сам установил себе эту временную грань, - иначе никогда ни на что не решился бы вообще. На часах старой башни светилось без пят- надцати десять. Он не знал, сколько ещё будет действовать снот- ворное, - Паолло мог проснуться через полчаса, а мог проспать и до утра. Жинолл озирался по сторонам, не пытаясь что-либо увидеть, думал, вспоминал. Наконец он понял, что от этого не уйти. Вскинул револьвер к собственному виску и выстрелил...
Когда Жинолл очнулся, на часах светилось без шестнадцати десять. Ещё целых шестнадцать минут размышлений. Усталость медленно приглушала звук мысли. Жинолл лёг рядом со спящим Паолло, положил заряженный револьвер между ними и заснул...
К вечеру в Жинолле пробудилось сознание. Ему показалось, что прошла целая вечность. Часы показывали без семнадцати десять. Он по-прежнему склонялся над дремлющим Паолло. Нес- колько секунд Жинолл настраивался на выстрел и, наконец под- давшись внутреннему порыву, прислонил дуло револьвера ко лбу Паолло и выпустил все патроны...
Жинолл вскрикнул и проснулся. Какой кошмарный сон. Он взглянул на Паолло, спящего рядом, затем на револьвер. Потом посмотрел на часы. Со старой башни светилось без шестнадцати десять, но Жинолл знал, что уже очень давно часы торопятся, как минимум, на минуту.
14
Я не давал названий своим рассказам. Всё это по той же при- чине, что и сам эклектический роман (то бишь первая часть), вроде как безымянный.
Мне видится, читатель мысленно сам подберёт к каждому рас- сказу имя, - то имя, которое видит он, чувствует он.
Чувствует, чувствует, чувствует, чувствует - это всё, что у нас есть чувствовать. Чувствовать через понимание, чувствовать через боль, через опьянение, прикосновение, через одиночество, взгляд, предательство, отчуждение, через слёзы и слёзы радости, через осмысление мгновенное и осмысление временем и, наконец, чувствовать через чувства.
О, бедный, несчастный, терзаемый, преступный и счастливый Гумберт Гумберт, беспредельный и плачущий мистер Розуотер, заставляющий "начинать думать" патер Браун, так и не нашед- шая полной любви форсайтова Ирэн. О, люди! Всё одно!
P.S. Я закончил писать рассказ о Жинолле, позвонил Ирине и тут же прочёл ей написанное. Я сказал ей, что, чем больше у че- ловека времени на раздумье, тем дальше он от мысли о самоказ- ни. Ирина же раскрыла другую, вторую, сторону: я-де отсчиты- ваю время до десяти и поэтому без семнадцати десять "больше", чем без пятнадцати. Но если вести отсчёт по времени текущему, то больше времени подумать было до без пятнадцати, а не до без семнадцати. И следовательно, изложенное приобретает обратный смысл.
Давайте попробуем влезть в шкуру Жинолла... Да не думал он ни о чём! Не мог думать! Ему тогда что минута, что час. Не мог он думать - НИ-О-Ч?М! Решение уже сидело в нём - в его голо- ве и теле. То решение, к которому он шёл, созревая, как плод, который видел и дождь, и солнце, и грозу, и ветер, и небо, и всё вокруг - и стал, каким стал. Наш Жинолл (уже наш, а не мой) всего лишь оружие. Просто Боливар, как известно, выносит только одного. Такая, видите ли, привычка...
Позвольте мне смелость посвятить строки о Жинолле арестан- ту, которого незаконно обвинили в пропаже денег из кассы бан- ка, а также автору "Дорог, которые мы выбираем". Интересно, он и вправду не брал денег из той злополучной (а может, и нет) кассы?
15
- Данечка, мне двадцать пять. Я хочу замуж, хочу детей, дом, спокойствие.
Я хочу, чтоб во мне потихонечку светился огонёк.
Понимаешь?! Потихонечку... Огонёк, а не пламя, которое взрывается, а потом гаснет. А потом надо вновь разводить костёр.
- А как насчёт жить? - спросил я.
- А я хочу так жить...
16
Сейчас пишу книгу - книгу моих чувств. Мне двадцать пять. Как хорошо, что была юность. Я так счастлив, что была юность! Она и сейчас ещё немножко есть. Она всегда немножко будет.
У человека должны быть воспоминания. Это, когда откидыва- ешься в кресле и закрываешь глаза. А ещё должны быть воспоми- нания, когда едешь один в машине и ничего вокруг, кроме тишины да тебя самого. Надо следить за дорогой, поэтому особо не размечтаться, и тогда приходит фон воспоминаний. Хочется верить, что меня сейчас понимают,- пусть каждый на свой лад (как же может быть иначе?!). Давайте простим себе всё плохое и хорошее. Мне двадцать пять... Хорошо, что была юность.
*****
Легче всего сказать: "Бог".
Труднее - всё сделать и сказать: "Бог".
Труднее всего - всё сделать и не сказать ничего.
Легче всего - сказать.
Труднее - не сказать.
Труднее всего - думать "..." и не говорить.
Легче всего.
Труднее.
Труднее всего.
*****
Двенадцать часов ночи. Маленькая улочка, на которой я живу, убегает от широкой магистрали, забирая у неё последние капли тишины. Мой первый этаж. Балкон. Меня притянул еле слыши- мый звук трубы. Какая-то джазовая мелодия, нарочно сбиваю- щаяся и продолжающая плавно литься. Только труба... Интересно, можно ли нарисовать джаз?..
Два трёхэтажных дома, смотрящих друг на друга балконами. Жарко и влажно поэтому все окна и двери балконов, а также жалюзи открыты. У кого-то напротив, на третьем этаже, уста
17
новлен мотор кондиционера, с которого через равные полсе- кунды капает вода. Эти капли бьются о жесть, которая встре- тилась им на пути, на своё и окружающих жильцов горе. Где-то включили телевизор - передают новости, которые пытаются заглушить джаз (уже подключились фортепиано и ударные). Новости громче, а джаз лучше. Слышно и то, и это... Капли продолжают свою работу; кто умрёт раньше - жесть или мотор? Ставлю на жесть... Передумал. Ни на кого не ставлю.
Обшарпанные стены домов не огрызаются, но мягко, по-стар- чески, улыбаются - чего уж там. Маленькая аллейка между зданиями, шириной в несколько метров, кажется частью домов, как единого ансамбля. То там, то здесь решётки на окнах. Старые дома... Кое-где висит стираное бельё. А фасад - как будто только построили.
18
Я очень давно решил написать книгу, ещё не было сегодняш- него меня, не было того окружения, что есть сегодня, и для меня, зависящего более от того, каким я сам его вижу, не было сегодняшнего понимания, ощущения. Брызнул какой-то блик в сознании, какой-то сигнал, ещё не понятый мною самим. Потом, позже, этот сигнал, но уже как-то по-другому, вновь напомнил мне о чём-то внутреннем, о чём-то таком, что способен услы- шать только я. А потом снова и снова эти зёрна падали, но не вырастали; наверное, не созрела тогда ещё сама земля для этих зёрен. Тогда ещё не было Кристины, тогда я не осознавал, не мог пока увидеть таких тем, произведений, чувств, которые нельзя, невозможно ни с кем обсудить, не обязательно связанных с лю- бовью, разлукой, лирикой, смертью, но просто тем, чувственных тем, состоящих из слов, красок, киноплёнок, нот, молчания... Или, может быть, да, - можно было обсудить? Но был, появ- лялся, я это прекрасно помню, тот блик.
