еще не родился. Даже когда он станет старым, и будет покупать одну овсянку в магазине, он будет хулиганить – по маминой версии. И когда он умрет, мама придет к нему на похороны, встанет у могилки и скажет загробную речь: “Максим был очень хорошим человеком. Он несколько раз спас мир, остановил все войны и стал великим каратистом. Только очень уж хулиганил! И горбился”.
– Не горбись, – мама сжала его ладонь.
– Ты отстанешь от меня когда-нибудь?! – крикнул Макс и выдернул руку.
Вагон вдруг качнулся. Люди повалились друг на друга. Макс устоял – мама его схватила за плечи, как будто заранее знала. Свет в вагоне замерцал. Лица у всех стали жуткие. Чужие. За стеклами хлестнула вода, а в этой воде – листья, зонты, обломки. Оранжевый спасательный жилет. Чья-то ладонь.
Макс отвернулся, схватился за маму, а она прижала его лицом к своему животу, чтобы он ничего не видел. Было темно, и в темноте только скрежет, нарастающий, дрожащий.
Гоготнул гусь.
Поезд постоял немного в тоннеле, а потом медленно покатил дальше. Загудел вагон, затрясся пол. Свет загорелся. Мать отстранила Макса от себя, поправила волосы.
Все ее лицо пошло трещинами.
– Нам сейчас выходить, пойдем, – сказала скучным тоном. Она держала его двумя руками. Зонт во время толчка свалился на пол и укатился куда-то под сиденье. Макс нашел его взглядом, но ничего не сказал. Он этот зонт ненавидел.
“Следующая станция…”
Они встали на эскалатор, и Макс сотворил человечка из пальцев. Пальцевечек бежал по поручню так же быстро, как ехали ступени. Но иногда спотыкался и падал, и скатывался вниз, к самому краю, а потом чудом выживал. Макс иногда так играл, раньше.
У него был корабль в бутылке, папа привез из настоящего морского плавания. У этого корабля были румпель, киль, бимс и другие штуки, Макс их все выписал в тетрадку. А корабль он носил в школу показать, но в руки никому не давал.
И вот он раньше стоял с этим кораблем на балконе, держал над пропастью в девять этажей. И видел, как люди на корабле – там, в бутылке – кричат и виснут на парусах. И бегают по палубе и тоже кричат. Свистать всех наверх! Спасайте детей и собак! Мы сейчас разобьемся! Иногда Макс за них это кричал, тоненьким голосом. Его ладонь потела и становилась скользкой. А внутри все аж чесалось и жгло, когда Макс притворялся, что сейчас отпустит.
И каждый раз, когда не отпускал – как будто чудом спасался. Такое было ощущение.
А неделю назад кинул бутылку с балкона – и ничего. Не так ужасно, как он думал. Все, конечно, разбилось на мелкие кусочки. И бутылка, и балкон, и небо, и максовы потные руки. Но – ничего ужасного. Мама с папой заперлись на кухне и даже не заметили, только потом соседка снизу пришла ругаться. Но тогда уже папа уехал, а маме было все равно на корабль и на соседку.
“Не заступайте за ограничительную линию эскалатора, держитесь за поручень и не задерживайтесь при сходе с эскалатора”
Долговязый и Кучерявый ехали прямо за ними, и Макс все еще слышал их разговор.
– Ну что, давай по пиву? – зазывал Долговязый, а Кучерявый нудно и тоскливо отмазывался.
– Да какое пиво, там же мокро.
Но люди им навстречу ехали вниз сухие и без зонтов. Может, мама была права, и дождь закончился. Может, город разоблачился, может, в лодочной станции ждет их прошлогодняя лодка, с синим дном, где Макс нацарапал свое имя ключами, и может, ему дадут взрослый жилет, который не будет давить под мышками, и может, мама даст ему наконец погрести, раз он теперь мужчина в семье. И может, он будет грести так быстро, что у мамы слетит шапка, растрепаются волосы, как на старой фотографии, и они выплывают в какие-нибудь другие воды, совершенно другие воды, далеко-далеко.
– Мам, – сказал Макс. Она посмотрела на него, так, будто была где-то очень далеко, будто ехала к нему навстречу на другом эскалаторе.
– Что?
– Ничего, – сказал Макс, дернув шарф. Он решил, что никогда не будет взрослеть.
