Аристотелю – его жалоба оставляется без последствий, и он присуждается еще к уплате судебных издержек. Возмущенный, он негодует на лицеприятие судей и восклицает (старофранцузская поэма «Avocacie Nostre Dame»):
Ah! Quest justice devenue! (Куда делась справедливость!)
Даже если средневековый человек заключал роковой договор с князем тьмы и продавал ему душу ради богатства, власти или любимой женщины, то и тогда его положение было не безнадежным. Стоило ему только раскаяться, обратиться с молитвой к святому или Пречистой, и они спускались с неба, разрывали фатальный договор и спасали грешника.
Так случилось с разорившимся рыцарем, о котором рассказывает Якопо да Вораджине [5] в своей «Legenda aurea», или с наместником Феофилом, судьбу которого увековечила монашенка Гросвита из монастыря Гандерсхейма [6].
И что в высшей степени замечательно: даже собственные дети дьявола не становились его жертвами.
Волшебник Мерлин, герой в бретонском цикле рыцарских поэм, исчезает неизвестно куда, а Роберт Дьявол искупает свои грехи великим страданием и смирением и умирает, примиренный с небом.
Пусть средневекового человека со всех сторон окружала темная рать отвратительных и враждебных демонов, бесконечно могущественнее черта был добрый Бог.
Св. Христофор [7], пожелавший служить только самому сильному владыке, убеждается сначала в том, что Сатана могущественнее королей земных, а потом в том, что еще могущественнее Бог: из оруженосца дьявола он превращается в служителя Христа – начало добра и благости.
Средневековый человек, конечно, боялся черта.
Дьявол рисовался его воображению обыкновенно в виде черного, как эфиоп, гиганта (таким он представлялся Фоме Аквинату [8]), в виде чудища с сотней ног и рук (так он изображен в Видении Тундаля [9]), как колосс с тремя лицами (таким он является на одной фреске Джиотто [10] и в поэме Данте [11]).
И однако – по замечанию компетентного ученого [12]) – средневековый человек чаще смеялся над чертом, чем боялся его.
Дьявол как комическая фигура – частое явление в средневековой литературе. То он предстает перед нами в виде ловкого карманника, который ворует вещи и, весело скаля зубы, бросается наутек (легенда о св. Карадоке [13]), то он принимает вид ловкого селадона, нашептывающего праматери сладкие комплименты (французская мистерия об Адаме и Еве), то наконец он превращается в скандалиста-дебошира, кувыркающегося на крыльях ветряных мельниц, высасывающего вино из бочек, опрокидывающего баржи (французская поэмаXIII в.).
Распространенность в Средние века представления о дьяволе как комическом лице доказывается убедительно следующим фактом.
Одна группа чертей носила во Франции название Helequin (к их числу принадлежит вышеупомянутый черт-весельчак из поэмы XIII в.). Этот дьявол-шутник зашел и в Италию, где он получил название Alichino (один из комических дьяволов в XXI песне дантовского «Ада»). Слово «Helequin» звучало также Herlequin, а на парижском арго – Harlequin.
Как видно, знаменитый Арлекин, главный герой импровизированной комедии или commedia dell’arte, смешивший своими шутками и выходками столько поколений, восходит по прямой линии к черту [14].
Да и как было не смеяться над дьяволом и его темной ратью вассалов, если они обыкновенно отличались непроходимой глупостью? Кто не надувал черта? Студенты, горожане, Вергилий – черт всегда остается в дураках. Он строит мост через реку с условием, что первый, кто по нем пройдет, будет принадлежать ему, а горожане пускают первой собаку. Он читает студентам лекции о магии, причем последний, кто покинет аудиторию, будет его собственностью, а студент, который после всех уходит из комнаты, указывает на свою тень. Черт объясняет Вергилию тайны колдования в награду за то, что тот освободил его из заколдованной дыры, а когда поэт постиг интересовавшие его вопросы, он прикидывается удивленным, как мог дьявол поместиться в такой небольшой дыре; черт по глупости лезет в нее, чтобы продемонстрировать ему наглядно такую возможность, Вергилий захлопывает крышку и преспокойно продолжает свой путь.
Благодушие средневекового человека наглядно сказалось и в том, что он верил в существование не только, так сказать, нейтральных духов, ни злых, ни добрых – Данте поместил их в преддверии ада, – но и целой плеяды прямо добрых чертей. Сохранилось немало легенд о том, как они помогали людям, особенно если последние оказали им какую-нибудь услугу.
Даже сам верховный жрец зла, князь тьмы, не был лишен добрых «христианских» чувств. Средневековые богословы много и долго спорили о том, может ли Сатана спастись, если почувствует раскаяние, и хотя вопрос был в конце концов решен в том смысле, что дьявол раскаяться не может, на то он дьявол, все же самая дискуссия очень характерна для благодушного взгляда средневековых людей на врага человеческого. В староанглийской поэме «The develes parlament» Люцифер хочет помешать Христу увести из ада грешников, а когда все его усилия оказываются тщетными, то он и сам изъявляет желание быть спасенным.
В высшей степени характерно для уравновешенного настроения средневекового общества его отношение к ведьмам.
Конечно, уже Средние века верили в существование одержимых дьяволом женщин, сеятельниц зла и несчастий. И однако – Средние века не знали преследования ведьм как массового явления, как социальной эпидемии, как социального безумия. Эта печальная и позорная болезнь относится к временам более просвещенным, более близким к нам, к концу XV в. и к XVI столетию [15].
Передовые церковные писатели XII и XIII в. (Фома Аквинат, впрочем, стоит уже на другой точке зрения) неустанно доказывали, что все россказни о шабаше – не более как бред больных экзальтированных женщин, не стоящий никакого доверия.
И на такой же трезвой и гуманной точке зрения стояла и светская власть.
В одном из «капитулов» Карла Великого (начало IX в.) говорится ясно и определенно, что вера в ведьм – языческий предрассудок, что люди, разделяющие его, находятся под наваждением дьявола, и что тот, кто будет сжигать ведьм, заслуживает смертной казни. Аналогичное постановление издал в XII в. венгерский король Коломан, запрещая преследовать ведьм на том основании, что вера в их существование не более как предрассудок.
Наиболее богатым источником ужаса было для средневекового человека, вне всякого сомнения, распространенное церковью учение о загробных муках, о сумрачном граде скорби и скрежета, citta dolente, как выражался Данте. С каким-то сладострастным упоением разрисовывало воображение набожных монахов картину пыток и мук осужденных, страдания della perduta gente. Такой жестокой тенденцией отличалось в особенности «Видение Тундаля», «Visio Tungdali».
Надо, однако, принять во внимание, что эти «видения» о загробном мире, эти хождения по мукам преследовали обыкновенно или моральнопедагогическую или же партийно-политическую цель, и потому преднамеренно сгущают краски, преднамеренно нагромождают ужасы.
Но и это сумрачное представление отнюдь не наполняло сердце средневекового человека безнадежным отчаянием.
Пусть
