Яша заметил его первым. Вскинул руку и, настойчиво тыча указательным пальцем, закричал:
— Успеем! Успеем!
И бросился вприпрыжку. Мне ничего не оставалось, как припустить за ним.
Звучит не плохо: «бросился», «припустил»…
Да вот только пара стариканов в «стремительном» рывке к остановке — смех. Что там смех, жалкая комедия. Но, раз уж треклятая Яшкина зоркость обнаружила троллейбус, пришлось спешить.
Правда, скорости отчаянно не хватало. Двурогая штуковина, шипя и поскрипывая, уже распахнула двери, а нам еще — о-хо-хо! — бежать и бежать. Тем более, что после первых двадцати шагов пыл у обоих поостыл, а лёгкие издавали звуки, похожие на вой охрипшей медицинской сирены.
Задыхаясь, Яша всё же выдавил:
— Да-а-вай быстре….
А я:
— Аха-а.
Его «припрыжка» сама собой перешла в ходьбу, а мой «бег» в причудливое ковыляние. Но, пыхтя, что два древних паровоза, плечо к плечу мы двигались вперёд.
Какого чёрта вообще побежали-то? Сейчас вот давление как врежет… греха не оберёшься. Всё Яшка. Неймётся ему.
— Поднажми! Уйдет.
Командует ещё, сукин сын.
Оставалось всего-то ничего, когда, пронзительно взвизгнув, створки дверей намертво захлопнулись. Гулко зашипев, троллейбус стал выворачивать на дорогу.
— Ёш… — выдавили мы хором. — Стой!
Еще хоть немного бы. Одышка, чёрт её дери, конечно. Но дело ж принципа. Вот почему не подождать? Секунду. Видит ведь, зараза, что люди бегут.
Троллейбус продолжал медленно двигаться. Всё. Не успели.
И тут!
Яша выкинул фортель. Он остановился как вкопанный. Вот те раз! Я, оборачиваясь на ходу, перехватил инициативу:
— Ты чего? Он же…
Но Яша стоял.
Глядя, как уплывает задняя дверь троллейбуса, в бессильном отчаянии хотелось грозить кулаком в огромное зеркало заднего вида, где я разглядел молоденькую девицу, выворачивающую баранку.
А Яша медленно, с выражением искренней растерянности поднял обе руки в стороны, наклонил голову набок и сделал глаза… такие глаза…
Ох, ребята, это…
Если б водительша глянула в зеркало, то увидела бы там растрепанного, худющего, ушастого старика с безвольно раскинутыми руками и таким взглядом, что… что… даже не знаю… рука б сама полезла в карман за милостыней.
И она ж таки посмотрела! Я обалдел, когда троллейбус, пшикнув нежно, притормозил. Задняя дверь приветливо распахнулась. Только благодаря этому, наверно, Яша не прижал уши ещё и к затылку. Хватило так.
А сукин сын с хитрой усмешкой уже прошагал мимо, вежливо помахал вожатой и поманил.
— Вперед, старина!
Через минуту мы катили по проспекту.
— Что это было-то? — в третий раз спрашивал я, с трудом переводя дух.
Яша хорохорился:
— Видал?
— Да видал-видал.
— Во-о-т. Есть еще блеск… — он закашлялся.
— Береги свой беск, антиквариат.
— Но ведь получилось.
— По-моему, ты вышел чертовски жалостливый.
Яшка выпрямился и снова проткнул пальцем воздух. Теперь над головой.
— Не путай. Жалостливая — это она, наша вагоновожатая, а я, — он приосанился как смог и принял гордый вид.
— А ты чего?
Друг мой помедлил как следует и объявил проникновенным голосом:
— Я — обаятельный!
— Не густо ж в тебе осталось…
— Хватило, — ухмыльнулся Яша.
Денёк уродился жаркий. Правда, кружевные занавески создавали подобие тени, а толстенные брёвна, из которых сложена изба, ещё хранили остатки ночной прохлады, но июльская духота сгущалась неумолимо.
Хозяйка, покряхтывая, выглянула в окно и тихонько выругалась.
— Ишь, парит-то как. Беда… Редиску надо полоть, а тут, прям, хоть в погреб полезай.
Огромный ворон, что примостился на крышке буфета, мигнул жёлтым глазом и сочувственно покачал головой:
— Угу-у.
— Вот те и ку-ку ломит в боку, — пробурчала бабка, плотнее задёргивая занавески. — Хорошо б леший гостей не принёс.
Но только старая промолвила последнее слово, как изба вдруг истошно скрипнула, закачалась, зашаталась и стала медленно поворачиваться…
— Вот помяни его!
Через мгновение послышался шаг молодецкий, а после раздался стук в перекладину. Да такой бойкий, что аж ковшик на лавке подпрыгнул.
Хозяйка отворила дверь и высунула наружу голову, близоруко прищурившись да потягивая длинным крючковатым носом воздух.
— Ну?
На крыльце стоял ладный паренёк среднего роста, крепкий, кудрявый, в атласной одёжке и новых лаптях.
— Что ещё за «ну»? — скривился гость. — Открывай немедля, привечай молодца, пои-корми, баньку топи… а то мигом на одну ладонь положу, а другой прихлопну, — продолжил он скороговоркой.
— Ишь ты, — оборвала тираду бабка. — Ты кто таков?
Молодец приосанился:
— Как же… я, это, Иван. Купца Огрызкина, выходит, старший сын. Иду, вот, через леса дремучие да через реки могучие выручать мою суженую из лап Кощея. А ты, колдунья, мне не перечь. Вот, гляди, у меня и меч-кладенец наготове…
— Да не перечу я, не перечу, — вздохнула бабушка.
Она оглядела гостя с головы до ног, как будто примериваясь, и, неожиданно громко цыкнув зубом, широко улыбнулась:
— Старшой, говоришь? Что ж, заходи, соколик. У меня и банька…
— То-то же! — хлопец гордо перешагнул порог избы.
Смеркалось. В отблесках вечерней зорьки старуха подковыляла к забору и, кое-как привстав на цыпочки, насадила на кол вычищенный до блеска череп. Щёлкнула по нему ногтем и криво усмехнулась:
— Огрызкин, блин.
Поднесла ладонь ко лбу, глянула вдаль.
— Парит и парит. Да что ж такое! Ну, к ночи, глядишь, отпустит.
И захромала в сторону крыльца.
А прикрывая за собой дверь, небрежно кинула через плечо:
— Встань к лесу передом!
Полярный Урал — место для настоящих. Дикое, бескрайнее, полное величавых и бурных рек, что пьют кристальную воду из горных ледников и несут её в сибирскую артерию — Обь.
В этих-то водах и обитает хариус. Чудо-рыба. На ощупь — кусок бешено напряженной мышцы, одетой в сверкающую чешую — невозможно удержать в руках. На запах — первозданная свежесть. В повадке — осторожна, как полуденная тень. Безумно красива и, чего греха таить, до жути вкусна. А красив и вкусен хариус абсолютно весь. От кончика хвоста до кончиков ушей, даже если никто этих ушей и не видал.
Наслушавшись историй, баек и легенд о ловле удивительного деликатеса, я, наконец, решил сам отправиться в Заполярье.
Дорога в северный край заняла целых два дня. Тысячу километров на машине, столько же на поезде, затем на гусеничной штуковине по имени вездеход. А после — пешком. Если не вспоминать мелких неурядиц дальнего пути, то в памяти остались: суровая тяжесть рюкзака, томительное ожидание на вокзалах, чертовски полярный холод да непролазная грязь, в которую, не переставая, окунался с головой наш вездеход. Этот железный сарай к тому же имел обыкновение «разуваться» где ни попадя, теряя «пальцы» (слово какое!) в самый неподходящий момент — у него, видишь ли, рвались гусеницы.
