class="p1">Подробности описывать нет никакого смысла тому, кто не бывал в переделке. А кто был и так знает, о чём речь. Ещё донимали снежные сугробы, — в начале-то сентября! — ледяной ветер и отсутствие особых, так сказать, удобств. Но… речь, разумеется, не об этом.
Будучи, ну, по крайней мере, считая себя, вполне здравомыслящим человеком, привыкшим к городскому комфорту, и, вспоминая по возвращении безумие путешествия, я задал себе резонный вопрос: а чего, собственно, ради нужно было забираться в такую даль?
Ответ пришел сам. Немедля.
Есть в этом сумасшедшем и дерзком приключении один, но абсолютно восхитительный момент! Закройте глаза. Представьте:
Утро. Туман. Река на перекате звучит песней. Взмах спиннинга и… снасть несётся над водой…
пока слышен свист, крючок летит по дуге, рассекая воздух, чтобы нырнуть в кипящий водоворот, ты ждешь…
течение стремительно тащит бомбарду…
замерев, продолжаешь ждать. Но вот…
в непредсказуемый момент, случается внезапный «удар»…
Так клюет хариус! Хватает наживку в бурлящей струе.
Это колючий трепет нерва.
Это вой сирены в ночи.
Это жаркий девичий поцелуй.
Всё разом, чёрт возьми!
Пальцы, первыми поймав толчок, намертво сжимают ручку спиннинга, а сердце бьет в стенку груди так, что эхо гремит в ушах.
Через мгновение трепет превращается в дрожь, в азартную борьбу, в визг, с которым несется леска на бешено вращаемую катушку, прыжки рыбины на волне, брызги во все стороны… и ты выводишь его к берегу, выводишь… где, если повезло, добыча оказывается в руках…
Но это потом.
А первое и незабываемое — тот самый, звонкий, загадочный, потрясающий «удар», который будит внутри тебя древний инстинкт охотника и рождает такой восторг в душе, что сравнить совершенно не с чем. Да и не надо. Вот зачем, понял я, долгое путешествие.
И, поверьте, этим кратким, но безумно счастливым впечатлением окупается всё-всё-всё время, потраченное на дорогу, все неудобства и ожидания, которые позволяют получить истинный восторг.
Обожаю!
А если задуматься еще на минуту, то станет ясно, из подобных-то впечатлений и состоит наша жизнь. По-настоящему. Если, конечно, мы решаемся или успеваем их получить.
Печаль была отвратительна. Ну, просто никакая. Она то путала слова, то кривлялась по-детски, то вообще в самый ответственный момент хихикнула Горю в лицо.
Иван Арнольдович, видит бог, терпел долго. Но и его терпению пришёл конец.
— Катерина, голубушка, — прервав паузу, грозно зашипел режиссёр, — вы превращаете постановку в цирк. В дешёвый балаган, — он повысил голос почти до крика: — А до премьеры, между прочим, с гулькин нос!
Печаль, которой сегодня сам Иваницкий, ни больше ни меньше, как сделал предложение, неожиданно изменилась в лице, театрально развела руками и взвизгнула:
— Что вы хотите! Искреннюю Печаль за полтинник в месяц? — она презрительно хохотнула. — Да за эти деньги половую тряпку играть стыдно.
И тут же осеклась, заметив, как в глубине зала диким блеском сверкнули глаза режиссёра. Сверкать в самом деле они, разумеется, не могли, но Катерина Степановна задним местом почуяла, что сдуру кинула зажжённую спичку прямо в бочку с порохом…
— Стыдно?! — взревел Иван Арнольдович, вскакивая и бросаясь к сцене. — Вам стыдно?!
И, потрясая кулаком, на одном дыхании выпалил:
— Так убирайтесь к чёртовой матери!
Его крик и бешенство взвились, как ураган. Горюшко в исполнении Феоктистова даже попятилось назад. А несчастная Печаль-Катерина закрыла лицо руками.
— Вы уволены, — бушевал режиссёр. — Уволены! Хрен вам после этого, а не льготная ипотека работников театра. Общежитие освободить сегодня же! В трудовую я вам знаете, что запишу? Знаете?!
Пока облако слюны, которую он выплюнул вместе с проклятиями, оседало на подмостки, Катерина осознала всю глубину своей глупой выходки и ужаснулась. Общежитие. Трудовая. Ипотека… Иваницкий откажется от неё. Мысли о разладе с любимым и скорой нищете заметались в голове, зазвенели, будто осколки битой посуды. На глазах невольно выступили слёзы. Срывающимся голосом Катерина, протягивая руки к тёмному залу, запричитала:
— Иван Арнольдович, миленький, простите! Я не хотела, простите!..
И прямо тут же, перед ним, разревелась, как девчонка.
Иван Арнольдович откинул со лба прядь волос и бодро крикнул:
— Феоктистов! Горе моё, что вы стоите истуканом? Не спите, вступайте скорее. Видите же, у нас Печаль в образе! Итак, со слов: «Прими, прими меня, родная…»
Продолжаем, продолжаем!
— Случай, говоришь? — Степанка поднял рюмку к носу, прищурился, ухватил волосок на ободке, аккуратно вытер пальцы о штаны.
— Будем! — он залпом опрокинул содержимое в рот. Крякнул и продолжил:
— Так я тебе расскажу случай. Помнишь Ваньку Озорного из Пеньков?
— Пеньки помню, — собутыльник изогнул бровь над мутным глазом. — Бывал. Там ещё церковь знатная аккурат… — он звонко икнул.
— Вот-вот, — икнув в ответ, оживился Стёпа. — Об ней и речь. Ванька-та на масленицу, ох, удалой был, не зря Озорным звали, поспорил с мужиками, что спрыгнет с этой самой церкви в собственные сапоги.
— Да ну…
— Да чтоб я не опохмелился! Сапоги новёхонькие, только с ярмарки. Ты слушай. Поставил, значит их неподалёку от стены, забрался аж на колокольный ярус, перекрестился и, не успела братва ахнуть, сиганул вниз.
— И чо?
— Не поверишь. Попал! Прям ногами точь-в-точь угодил в оба сапога.
— Охренеть. Фартовый мужик.
— Ещё какой фартовый. Да… так в сапогах и схоронили.
«Живи в опасности»
Ф. Ницше
Утро выдалось светлое, отель трёхзвёздочный, стол шведский: тут салатики, рядом гренки, здесь каша, там молоко… — завтрак.
Без четверти восемь. Народец сонный, приятного возраста и бритой наружности, перешептываясь на разных языках, бродит туда-сюда, наполняет чашки съестным. Тихо, молчаливо, скучно.
И, конечно же, никто среди гостей не обращает внимания на бабушку.
До поры, до времени.
Ресторан маленького отеля под стать ему — крохотный. Если желаете подойти, например, к лотку с хлебом или яичницей, наполнять тарелки можно только по одному — тесно.
И в этом весь подвох.
Среди посетителей хитрой улиткой крадется бабуля. Не особо приметная: ростиком чуть больше воробья с лицом усталого Ангела. Морщинистыми руками она прихватывает пустую миску и неторопливо, шаркая ножками, ползёт к месту назначения. Останавливается у кастрюли с кашей, замирает в раздумье.
Пауза.
Внимательно оценивает еду, шевелит губами, покачивает головой, и — глядь! — за ней тут же образуется очередь. Казалось бы, дело житейское, но время идёт…
А старушка стоит. Принюхивается. Потом вдруг, как бы решаясь, тянет руку к половнику. Толпа с интересом ловит её движение. Бабушка задерживает указательный палец и… проходит ещё минута. Народ, бурча, потихоньку начинает разбредаться, думая, наверное, чёрт с ней с кашей (а может и с самой бабушкой), можно пока
