возможным разглядеть в этом большую литературу.
Шкловский в 1921 г., в лучшей из работ, посвященных розановской «Листве», напишет:
«Конечно, в этих произведениях, интимных до оскорбления, отразилась душа автора. Но я попробую доказать, что душа литературного произведения есть не что иное, как его строй, его форма. Или, употребляя мою формулу: „Содержание (душа сюда же) литературного произведения равно сумме его стилистических приемов“» [4].
В этой статье многие (и совершенно справедливо) увидели разбор того, «как сделана „Листва“», делая из этого совершенно ложный вывод, что тем самым ее можно повторить, воспроизводя «его строй, его форму». Множество подражаний розановской «Листве» лишь демонстрировали, что чем тщательнее было подражание, тем дальше от оригинала оказывался результат – мнимая легкость розановского письма, что показывает Шкловский, несет в себе выверенную структуру, бессюжетность в действительности предполагает не только несколько сквозных тем, но и сложную гармонию между ними.
О том, отчего подражателей должна была постигнуть неудача, сказал сам Шкловский – ведь до того, как перейти к «строю и форме», он пишет про «душу автора», в этих книгах отразившуюся: она запечатлелась в «сумме его стилистических приемов», поскольку нам не дано возможности непосредственно передавать себя – все, на что мы способны, это воспользоваться теми или иными опосредованиями. «Душа автора» может не найти адекватной себе формы, так и остаться косноязычной – или найти язык, доступный лишь близким, восполняющим и проясняющим от себя недостаток, делающий сказанное не общесообщаемым – ведь именно тех, с кем у нас подобное взаимосообщение, мы и зовем «близкими», «родными» (по духу, а не по крови), способные к несчастью обнаружить, что есть предел этому восполнению, или, напротив, радостно найти понимание там, где полагали, что наш язык останется немым для них.
Неслыханная свобода, интимность, доходящая «до оскорбления», «цинизм» Розанова, как аттестовали одни критики, его «ницшеанство» по поверхностному сближению других, «порнография», которую увидела прокуратура вслед за добровольными блюстителями нравственности – рождается из отчаяния. Литературная гениальность и полное забвение «литературных приличий» сочетаются этой ценой – повторить подобное невозможно пожелать никому.
Розанов не боялся никаких вопросов – не в силу «бесстрашия», он сам об этом напишет в «Смертном», удивляясь, как критики умудряются находить у него какой-то «демонизм», если кому и присущий, то разве подросткам, как этап взросления, роль, примеряемую на себя, учась жить. Его философское бесстрашие совершенно иной природы, рождаясь из наивности, детского неведения о том, какие вопросы можно, а какие нельзя задавать. Отвечая на вопросы случайной анкеты в 1909 г., перед отъездом на дачу, забыв самый адрес спрашивающего и пересылая ее через М.О. Гершензона, Розанов писал:
«[…] что бы я ни делал, что бы ни говорил и ни писал, прямо или в особенности косвенно, я говорил и думал, собственно, только о Боге: так что Он занял всего меня, без какого-либо остатка, в то же время как-то оставив мысль свободною и энергичною в отношении других тем. Бог меня не теснил и не связывал: я стыдился Его (поступая или думая дурно), но никогда не боялся, не пугался (ада никогда не боялся). Я с величайшей любовью приносил Ему все, всякую мысль (да только о Нем и думал): как дитя, пошедшее в сад, приносит оттуда цветы, или фрукты, или дрова „в дом свой“, отцу, матери, жене, детям: Бог был „дом“ мой (исключительно меня одного, – хотя бы в то же время и для других „Бог“, но это меня не интересовало и в это я не вдумывался), „все“ мое, „родное мое“. Так как в этом чувстве, что „Он – мой“, я никогда не изменился (как грешен ни бывал), то и обратно во мне утвердилась вера, что „Бог меня никогда не оставит“. […] С этим умалением своей личности (и личности целого мира) связаны (как я думаю и уверен) моя свобода и даже (может показаться) бесстыдство в литературе. Я „тоже ничего не думаю“ и о писаниях своих, не ставлю их ни в какой особый „плюс“, а главное – что бы ни случилось написать и что бы ни заговорили о написанном – с меня „как с гуся вода“: просто я ничего не чувствую. Я как бы заснул со своим „Богом“ и сплю непробудным счастливым сном» [5].
Но это написано еще в счастливые годы – которые уже на самом исходе. В 1911 г. разрыв с прежними во многом близкими ему еще по религиозно-философским собраниям и «Новому Пути» Д.С. Мережковским, с З.Н. Гиппиус и Д.В. Философовым станет публичным, в том же году П.Б. Струве обличит Розанова в одновременном сотрудничестве в официозном «Новом Времени» (под собственным именем) и оппозиционном «Русском Слове» (под псевдонимом «Варварин» [6]), в 1912 г. случится скандальная история с вызовом на дуэль со стороны И.И. Колышко, клеврета кн. В.П. Мещерского, в 1913 г. он выступит с серией статей по поводу дела Бейлиса, которые будут восприниматься, и во многом справедливо, как поддержка «кровавого навета», а в следующем году выпустит небольшую брошюру «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», в которой соберет ключевые тексты в поддержку наличия тайного ритуала. В конце 1913-го – начале 1914 г. в Петербургском Религиозно-Философском обществе состоится «суд» над Розановым, инициированный Мережковским и Философовым – в результате организаторам хоть и не удастся добиться формального исключения Розанова из членов Общества, одним из основателей которого он был, но ему будет от лица председателя рекомендовано не посещать в дальнейшем заседаний Общества [7]. Дочь Татьяна, вспоминая об этом времени, рассказывала:
«[…] с тех пор положение отца резко изменилось, никто у нас из прежних знакомых не стал бывать, кроме Евгения Павловича Иванова, который продолжал нас посещать. Отец в это время много переписывался с Флоренским. Затем у нас появились новые знакомые. В это время отец выпустил еще несколько правых книг, – стал писать в журнале „Вешние воды“, так как в газете „Новое время“ отца неохотно печатали. А.С. Суворина уже не было в живых, редактором был его сын Борис. Из редакции „Нового времени“ отец всегда возвращался очень грустным и морально убитым. Он начал заметно стареть, болеть, и мы очень за него беспокоились» [8].
Но главное горе – то, что дало Розанову-писателю свободу, о которой он и не подозревал ранее, свободу отчаяния – случилось на исходе августа 1910 г.
«Друг» его «Уединенного», «Смертного», «Опавших листьев» – всего, что будет написано после этого – Варвара Дмитриевна Бутягина (1864–1923), с которой он повенчался в 1891 г., став двоеженцем, поскольку так
