остается решить только две проблемы: во-первых, успеть домой к ужину, а во-вторых, больше не видеться с Сильвией. Нет, это слишком радикально, кто-нибудь что-нибудь заподозрит. Пока что достаточно не ходить к ней больше в гости. Или не ездить к ней в загородный дом. А если поеду, то не отходить от Сильвии ни на шаг. Во всяком случае, нигде не ходить там одной.
Лишить себя общения с подругой – так она себя наказывает. По-латыни «наказывать» будет castigare (это она выучила в этом году) – образовано от прилагательного castus и глагола agere и буквально означает «делать чистым». Ей нужно себя перекроить, переправить, переделать начисто, чтобы снова стать такой, какой она, кажется, была еще вчера. Стать прежней. Она думает, что на все ее вопросы можно найти ответ в античной культуре, начиная с ее собственного имени. Каталина, как давным-давно объяснял ей папа, – имя греческого происхождения, означает «чистая» и «непорочная». «Каталина, соответствуй своему имени, ведь тебя назвали в честь святой», – говорили ей монахини в католической школе [4]. А правильнее было бы наоборот, говорит она себе сейчас: сначала стань тем, кто ты есть, а потом пусть от твоего имени образуют какое-нибудь слово, как «эротика» от бога Эроса или «арахнид» от ткачихи Арахны. Она все-все знает про Гермеса, Афродиту, Ганимеда и Салмакиду, но ничего не знает о себе самой: например, что у нее появится легкая сыпь на подбородке, если один парень из старшего класса, едва ей знакомый, перестанет с ней разговаривать, или что у нее сведет мышцы, если учитель английского вызовет ее к доске больше чем на две минуты. А еще она не умеет отличать грусть от досады, страх от желания, влюбленность от восхищения. Но не одна она путается в собственных и чужих эмоциях – это она поняла благодаря отцу Сильвии. Единственное, что ей ясно, – это что внутри у нее копится злость, и ее накопилось уже столько, что если преобразовать ее в энергию, то можно было бы обеспечить электричеством всю страну. Каталина еще не знает, что делать с этим чувством и как обратить его себе на пользу (если такое вообще возможно), поэтому глушит его, кормит его собственной кожей, волосами и ногтями, и оно растет себе потихоньку, надувается, как огромный шар, который может лопнуть в любой момент. Каталина даже не могла бы сказать точно, на кого направить эту злость: на тех, кто требует, чтобы она приходила домой не поздно, или на отца своей подруги. Но больше всего, разумеется, она злится на саму себя – за то, что в свое время не сказала того, что, как ей кажется, могла бы сказать. Она хранит в памяти бесконечную библиотеку с тысячами фраз в свою защиту, которые так и не произнесла: каждый раз она делает выбор в пользу молчания, точно зная, что будет, если она промолчит, и старается не думать о том, что могло бы произойти, дай она волю тому, что держит внутри, тому чудовищному созданию, которому она приносит в жертву свои заусенцы. Ее немая ярость состоит из болей в спине, в животе и в горле, из сердцебиений и обмороков, из какого-то древнего страха, который близок ей как друг или по меньшей мере как уже известный враг.
Она снова поднимает взгляд на окружающий пейзаж. Нетвердой рукой выводит название города печатными буквами, со всей силы нажимая на ручку – паста в ней почти кончилась. В иных обстоятельствах Каталина порадовалась бы, что исписала ручку прежде, чем потерять или где-нибудь забыть – значит, хоть что-то довела до конца, – но в эту минуту, вся потная и дрожащая, она предпочла бы, чтобы ручка писала в полную силу. Последние буквы выходят почти бесцветной гравировкой на голубых клеточках. Вырвав лист из тетради, она замечает, что на обороте уже что-то написано. Она всегда пишет в тетрадке начиная с середины – дополнительная предосторожность на случай, если ее кто-то (мама) возьмет без разрешения, как мама берет ее письма, и сможет понять корявый почерк. Каталина нарочно так пишет, из вредности, и даже сама с трудом разбирает написанное. На вырванной странице оказался текст песни группы Nirvana. У Сильвии двоюродная сестра каждое лето ездит в Ирландию учиться по обмену, и иногда они ее просят записать слова песен на английском. Каталина выбрала именно эту, потому что ни Сильвия, ни она сама на слух почти ничего в ней не поняли, хоть у них и пятерки по иностранному. Но и после того как песню удалось перевести, понятнее она не стала. Сколько Каталина ни глядела в словарь, не могла сообразить, к чему в том куплете паяльная лампа. To put out the blow torch [5]. Получается, будто песня про то, как мучают птицу, но этого быть не может – Курт Кобейн ведь на такое не способен. Каталина незнакома с магией художественного повествования от первого лица и не знает, что «я» в тексте еще не означает, что описанные события непременно произошли с лидером группы; но она догадывается, что в этой песне слова важны, – не зря она каждый раз приводит ее в волнение. По крайней мере сейчас песня помогает Каталине отогнать страх. Isn’t me, have a seed. Let me clip your dirty wings. Let me take a ride, cut yourself [6]. Здесь она останавливается, потому что не просто понимает смысл, а чувствует интуитивно. Want some help, please myself [7].
Каталина убирает в рюкзак песню, которая служит ей якорем. Прежде чем закинуть рюкзак на спину, она достает оттуда огромную толстовку с капюшоном, белоснежную, без единого пятнышка, сияющую чистотой. Из рюкзака разлетаются комочки фольги из-под бутербродов, оставшиеся с середины учебного года. Следом показываются провода наушников от плеера, в котором пора менять батарейки, и клочок бумаги – он попал в складки толстовки и никак не решается упасть на землю. Она заталкивает провода поглубже, подбирает и прячет в рюкзак скомканную фольгу и встряхивает толстовку, пока бумажка наконец не выпадает. Каталина рассеянно наблюдает, как та подлетает вверх, а потом плавно опускается на гравий в каком-то метре от ее ног. Она удостоверяется, что ветра нет и бумажку не сдует. «Сейчас подберу», – говорит она вслух. Но сперва толстовка. Каталина, выходя из дома, знала, что толстовка в такую жару не пригодится, но она новая – подарок друзей на день рождения, куда лучший подарок, чем детские часы у нее на левом запястье, купленные мамой, которая отказывается признать, сколько лет ее дочери; наверное, потому, что это заставляет ее вспомнить о собственном возрасте. Часы Каталина носит с самого дня рождения, а вот надеть толстовку еще ни разу не было случая. Ей не терпелось выгулять обновку. Толстовка доходит Каталине почти до колен, так что она не замерзнет – а ей холодно, несмотря на тридцать три градуса жары. В толстовке она чувствует себя более смелой, более подготовленной к тому, что собирается сделать, хоть и не знает пока, справится ли с задуманным и сколько времени на это уйдет. На дороге по-прежнему не видно ни одной машины. Эта неуверенность, это ожидание ужасают ее не меньше, чем само деяние. Нетерпеливо вглядываясь вдаль с обочины, она проникается сочувствием к миру, когда замечает на горизонте лужу. Она знает, что воды там быть не может – это только мираж, оптическая иллюзия, возникающая из-за перегретого асфальта, – но ее завораживает то, что в природе тоже существует обман. Ее утешает мысль о том, что не одна она врет без конца и краю.
В новенькой толстовке она сияет, как большая снежинка, летящая с неба или готовая растаять на асфальте. Под толстовкой на ней старая черная футболка с рисунком и надписью Blood Sugar Sex Magik [8] и хлопковые бермуды цвета хаки. Она с удовольствием носила бы шорты покороче, но мама запрещает ей выставлять все места напоказ. Футболка ей заметно велика – на пару размеров. Каталине нравится так ходить – как будто еще два защитных слоя поверх ее собственной скорлупы. Когда она перед выходом из дома мерила толстовку, мама сказала, что она выглядит нелепо и вообще похожа на те надувные фигуры, которые
