женщиной», – сказала тогда мама, и Каталина прекрасно поняла, о чем речь, но решила, что фраза все равно дурацкая.
– А что, раньше была мужчиной?
– Раньше ты была девочкой.
Девочкой Каталина никогда себя не чувствовала: ее представление о девочках никак не вязалось с тем бременем, которое она ощущала внутри. Но и женщиной она вдруг себя не почувствовала, потому что не знала, как себя чувствуют женщины, хотя ей представлялось, что это более волнующе, чем быть девочкой. Она даже не чувствовала себя так, как, по ее мнению, должны чувствовать себя подростки, несмотря на то, что скачок роста у нее уже был. Предполагалось, что высокой она не вырастет – и гены, и ее болезнь, и врачи говорили то же самое, – но Каталина вытянулась так, что уже стала на голову выше всех знакомых девочек. Ей приходится горбиться, чтобы поговорить с некоторыми из одноклассников, а две пары клешеных брюк, купленных в начале прошлого учебного года, теперь едва доходят ей до щиколоток. Двигается она неуклюже, как те надувные куклы, о которых говорит мама, и поэтому лето ей нравится больше – можно носить бермуды и не надо ходить в школу.
Она убирает направление от врача в карман рюкзака. Она помнит, как лежала в больнице, но довольно смутно, потому что тогда была совсем маленькой. Каталина не знает точно, сколько времени там провела. Две недели? Или месяц? Ей приходит в голову: а вдруг она долго лежала в коме, как бывает в кино, и такая высокая потому, что на самом деле она на три года старше, чем думает, и тогда в том, что недавно у нее произошло с отцом Сильвии, нет ничего страшного, ведь считается, что как раз такие волнующие вещи и происходят у взрослых женщин. Вот такая вот мелочь решила бы все ее проблемы. Каталина с радостью продолжила бы эту фантазию, в которой случайно оказывается совершеннолетней, но она знает, что это никак не повлияет на ее нынешнее положение: она потерялась в какой-то глуши и понятия не имеет, как вовремя попасть домой к ужину.
На дороге снова появляются машины – не поток, а так, тоненькая струйка, по одной через каждые пару минут. Каталина вытягивает правую руку почти перпендикулярно телу, выпрямляет ее и решительно поднимает большой палец. Она поедет автостопом. Она желает сама себе удачи, как будто возможность благополучно добраться до дома зависит от случая. В левой руке у нее вырванный из тетради листок – вдруг кто-то захочет отгадать, как в игре в виселицу, те буквы, которые она не смогла дописать из-за ручки. Каталина отвлекается размышлениями о том, почему игру назвали именно так – почему не выбрали распятие, или электрический стул, или просто какой-нибудь обратный отсчет, чтобы отмечать истраченные попытки угадать слово; с каких пор повешение стало развлечением и зачем она в школе научилась этой игре со своими и чужими казнями. Смерть ее не развлекает, Каталина на дух не выносит те фильмы, в которых герой рубит головы налево и направо, но ей впечаталось в память лицо Лоры Палмер в обрамлении полиэтиленовой пленки. Ей не разрешают смотреть этот сериал, зато трейлер она уже выучила наизусть. Каталина никогда не видела по телевизору ничего настолько красивого, и, хотя иногда она думает о том, чтобы умереть (но не раньше, чем выполнит хотя бы несколько пунктов из списка, который тщательно составляет), она уверена, что ее труп не будет выглядеть так красиво, как в «Твин Пиксе». Единственный способ самоубийства, который она для себя видит, – это выброситься из окна. Она живет на четвертом этаже, так что если упадет головой вниз, то лицо будет разбито до неузнаваемости. Придется его восстанавливать с помощью грима. Каталина воображает похороны, на которые придет весь класс, и никто не сможет отличить ее от остальных мертвых девушек из ужастиков, которые она так не выносит. Если бы ей хватило смелости прыгнуть из окна, она оставила бы предсмертную записку. Только не о том, почему это сделала, а о своем последнем желании – чтобы ей лицо оставили как есть. Тогда мама еще больше будет недовольна, она ведь старается вдолбить Каталине, что быть красивой очень важно и что это ее обязанность. У Каталины непримечательное лицо: не то чтобы в нем был какой-то изъян, просто черты в сочетании друг с другом ни о чем не говорят, и поэтому мама настаивает, что ей надо чуточку привести себя в порядок. «У тебя хороший рост, и тебе повезло иметь стройную фигуру, – говорит ей мама. – Если перестанешь горбиться и начнешь следить за собой, сможешь пойти в модели – только надо тебе научиться ходить на каблуках и отрастить длинные волосы».
Волосы – это для мамы самое главное. Прошлой зимой она даже купила Каталине щипцы со специальными насадками, чтобы можно было их и завивать, и выпрямлять. Пару лет назад волосы у Каталины начали меняться, и теперь их не расчешешь – приходится лезть с гребешком в душ и распутывать под тонкой струйкой воды. Мама, у которой волосы такие же, научила Каталину, что надо обернуть голову полотенцем и закрутить его набок, немного подождать, потом закрутить на другую сторону, и так пока они не высохнут. Но у Каталины они даже за два часа не высыхали полностью и только начинали пушиться, так что она обычно делала низкий хвостик, а если собиралась сидеть дома, что бывало нередко, то надевала шерстяную шапку, чтобы прижать самые буйные локоны. Щипцами она пользовалась всего пару раз – они волосы сжигают. Шевелюра у нее с каждым днем делается все более кучерявой и непослушной, но ей, разумеется, не хотелось бы умереть с такой короткой стрижкой, как сейчас: вдруг она вернется с того света, а привидение или зомби выглядит куда страшнее, когда у него длинные спутанные волосы. Наверное, поэтому Каталина в последнее время не так часто фантазирует о собственных похоронах; с такими волосами она скорее вызовет жалость, чем страх. Но все-таки она много думает о смерти и о том, чтобы находить красоту в грязном и низменном. Как раз из-за этого она и упустила последний автобус, на котором могла доехать до города.
По пути к остановке она наткнулась на собаку. Та валялась на боку с закрытыми глазами и раскрытой пастью и не двигалась. Каталине не было ни страшно, ни противно, но и слишком близко подходить она не стала. Только подобрала палочку, чтобы потрогать животное и убедиться, что ничем не может ему помочь. Она села на корточки рядом с собакой, подвинула ее палочкой и увидела, как собачий живот в одном месте сдувается, как будто она худеет на глазах. Каталина вспомнила про трех девочек, которых последние месяцы постоянно показывали по телевизору. Эти девочки помогли ей окончательно понять, что смерть – это ужасающий финал всего, что, умирая, – исчезаешь, перестаешь функционировать, перестаешь быть. Однако тут, глядя на собаку и десятки мух, вьющихся около ее морды, она пришла к другому выводу: да, мы перестаем быть в одном смысле, но в другом – нет (как же повезло ее родному испанскому, что в нем два глагола со значением «быть» – ser и estar!), и что собака мертва, но при этом есть, а исчезнет, только когда разложится. Хотя это просто фигура речи, потому что разложиться не значит исчезнуть: разложиться значит разделиться на части. Тело собаки дает кров и пищу другим существам, оно продолжает функционировать и после смерти, продолжает быть если не в одном, то в другом смысле, и, наверное, два глагола «быть» – все-таки не преимущество, а недостаток.
Заметив собаку, Каталина сразу огляделась в поисках следов, ведь след – это тоже часть тела, хоть и отдельная от него, и она тоже меняется и разлагается. Эта мертвая собака, попавшаяся ей на дороге, еще какое-то время пробудет не только на этом маленьком кусочке пространства, но и во всем, что успела съесть, потрогать, облизать, обнюхать с тех пор, как появилась на свет. Каталина не заметила бы ее, если бы мухи, кружившие около, не жужжали так громко. Ей пришло в голову, что так должна звучать смерть – как рой живых существ, как дребезжание гитары
