решил повторить тему, так как сегодня мы празднуем двойную победу над Амалеком!
— Значит ли это, что поднятые или опущенные руки Моисея выигрывали или проигрывали войну? — страстно вопрошал рав Карел и сам отвечал: — Нет, но это значит, что если Израиль обращает взоры свои к Небу и подчиняет сердце Богу, то он побеждает Амалека, если же нет — падает перед ним…
Он вдруг умолк, быстро прошелся от окна к креслу и обратно, обернулся к нам и сказал:
— Вероятно, многим из вас кажется странным, что я так упорно возвращаюсь к теме войны с Амалеком? Но это очень важная тема, и с течением жизни здесь вы это поймете… Еще немного… еще две-три войны — и вы это поймете… — Он опять умолк, остановился, тряхнул головой и продолжал: — Дело в том, что Амалек — нечто большее, чем какая-то конкретная группа людей, чем национальность или народ… Это — взбесившийся человек, променявший свой божественный лик на гримасу сатаны…
— Боюсь, придется брать такси, — вздыхал Гедалия, когда после занятия мы с ним пробирались в бурлящей толпе. — А ведь надо еще успеть к чтению «Мегилат Эстер»… — С щегольской вельветовой его кепки свисали три витые ленточки серпантина, плечи были усеяны кружочками конфетти.
Мимо проходила стайка гогочущих подростков с огромными воздушными шарами и плакатом, на котором в ужасно непристойной позе был изображен иракский диктатор. У самих подростков самым неприличным образом были подвязаны противогазы, ими были, так сказать, опоясаны чресла. Один из подростков, чуть старше моего сына, проходя, прыскнул в меня из баллончика какой-то сверкучей дрянью, впрочем, безобидной: скатываясь, она не оставляла следов на одежде, а второй захрюкал и громко сказал:
— Меирке, это довольно пожилая девочка.
Третий добавил:
— Извини, ба…
— Паршивец, — сказал Гедалия, стряхивая с моего плеча конфетти. — Вот и мой сейчас где-то шляется…
Отовсюду неслась музыка. Она то грохотала тяжелым роком, то вилась бессарабской рыдающе-гикающей мелодией, то приседала гармоникой — тум-балалайкой, то завывала витиеватой горловой восточной песней.
Две девушки в костюмах ангелов — одна хорошенькая, другая толстая и некрасивая — стояли перед закрытыми дверьми магазина дамского белья и, закатывая глаза, посылали толпе пассы. У хорошенькой одно из крыльев было помято и криво висело — видимо, кто-то из парней уже слегка прижал этого ангела в порыве покаяния.
На углу улиц Штраус и Меа Шеарим перед нами вынырнула процессия с факелами. Это были дети лет десяти-двенадцати.
Они несли носилки с балдахином, где восседал мальчик в костюме царицы Эстер. Впереди шли двое пацанов в костюмах первосвященников — один в белом, другой в черном облачении. Они несли факелы и что-то пели, довольно торжественно, хотя и однообразно.
— Можете не сомневаться, — сказал Гедалия, когда мы проводили взглядом процессию. — Той песне, что они пели, добрая пара тысчонок лет…
Он скосил на меня глаза и спросил:
— Отчего вы невеселы?
— Я потеряла работу.
— Это, конечно, грустно, и все-таки сегодня нужно веселиться… Помните, за несколько дней до начала войны мы с вами возвращались с занятий, и вы были так напряжены и взвинчены тяжелым ожиданием… А сегодня! Посмотрите на эту толпу — нельзя бояться. Нельзя бояться, нужно только верить… Ох, извините, такси… Будьте здоровы! — Уже из окна машины он крикнул мне: — Хаг самеах! Веселого праздника!
Такси медленно поплыло в волнах публики… А я долго еще брела в бурлящей толпе, задирая голову на розово-бордово-зеленые клубни салюта, без конца повторяя себе: «Ну вот, ты среди своего народа… И что же?»
Назавтра праздник продолжал грохотать, стрелять фейерверками, искриться бенгальскими огнями, плясать в карнавальных водоворотах.
Утром мои собрались гулять.
— А ты разве не идешь с нами? — спросил Борис.
— Сделайте одолжение, оставьте меня на один день в покое…
— Грубая ты, — сказал сын.
— Я безработная, — сказала я. — Все безработные грубые. Им не перед кем выслуживаться.
Они долго наряжались, дети нацепили маски, выцыганили у меня десять шекелей, наконец ушли.
Как только за ними захлопнулась дверь, позвонила Катька. Говорила в обычной своей манере — правду в лицо.
— Ужаснее всего, что не заплатили тебе, — сказала она. — Я просто ночами не сплю из-за тебя. Мы-то с Риткой не пропадем, мы толковые. А ты ж ничего, кроме своих рассказов, не умеешь… Ты с голоду сдохнешь…
— Не переживай, — сказала я. — Ты-то как?
— Да что — я! — воскликнула она, по-прежнему расстроенно. — Я завтра на работу выхожу.
— Ой, Катька! — обрадовалась я. — Ты устроилась?! Куда?!
— Я-то тебе скажу, так ты ж, дура, и не поймешь… В общем меня взяли по моей специальности в Банк Израиля… Ты знаешь, что это такое? Молчи, — перебила сразу, — не знаешь. Это не рядовые банки, которые твою капусту туда-сюда перекачивают, это — экономический мозг страны… Я в России мечтала работать в такой же конторе, но меня не взяли, потому что я там была евреем.
— Ка-атька!.. — повторяла я. — Ой, Ка-атька!
— Положили для начала пять тыщ в месяц, и рука устала подписывать в договоре разные бланки: машину они оплачивают, командировки за границу, долларовый счет открывают, ну и прочая бодяга. Идиотская страна!.. Так вот, учти, — сказала она строго. — Мы тут посоветовались со Шнеерсоном и решили отстегивать тебе тыщу с зарплаты…
Я засмеялась и сказала:
— Катька! Я так тебя люблю. Не переживай, я не пропаду. Меня давно зовет убирать виллу соседний старичок с чудным именем Ави Бардугу.
— Не ходи, — сказала Катька, — человек с фамилией Бардугу обязательно станет за задницу хватать… А знаешь, — она оживилась, — я вчера зашла в мозговой центр фирмы на Бен-Иегуду. Проходила мимо — дай, думаю, зайду. Представляешь, сидит за компьютером наш Яшка, одинокий, грустный, нос повесил, кругом — грязь, бумажки какие-то валяются, обертки от вафель. Ну, я взяла веник и стала подметать. Подметаю, а он рассказывает, как к нему приходили консультироваться из одной крупной фирмы, то-се… Ну, ты его знаешь… Я молчу, подметаю… О Гоше он помалкивает, но, думаю, не зря он там сидит, думаю, Гоша его из скандала вытащил — может, решил, что Яшка еще пригодится… Кстати, Христианский сейчас сам открывает издательскую фирму. Сам будет набирать, сам издавать… Я спрашиваю — где заказы достанешь? Да у меня есть уже крупный заказ, говорит, — трилогия Мары Друк. Сейчас она дописала еще четыреста страниц и переименовала ее в сагу. Так что Яшка всю жизнь будет издавать сагу «Соленая правда жизни»…
Поговорив с Катькой, я стала думать о Яше Христианском; распалила себя до чувства едва ли не сострадания. Решила позвонить. Подняла трубку мудрая Ляля.
