теми, кто забыл или не хочет помнить, или не в состоянии понять, что это просто игры, в которые играют взрослые.
Тираны были разные и те, кто их обслуживал, тоже были разные. Умные и глупые, задумывающиеся, анализирующие и те, кто не может или не хочет думать. В любом случае, каждый из них видел воочию, что власть, тщеславие и благочестие несовместимы. Что высокие слова “доброжелательность” и “снисходительность” в этих апартаментах превращались в другое слово “беспринципность”. Интересно, в высоких коридорах когда-нибудь произносится слово “совесть”? А главное, произносящие его помнят, что оно обозначает?
Есть три вида свободы: свобода слова, свобода выбора и свобода этим пользоваться. А что имеют в виду те, кто кричит это слово с трибун в толпу? У меня есть подозрение, что они и мы думаем о разном.
Как узнать, те, кто рвется к власти, кто хочет быть впереди всех, готовы ли идти на Голгофу? К сожалению, движение на верх власти связано с огромным количеством вранья, у которого цена давно известна – человеческие жизни. Врут про честность, про свободу, про сытость, про справедливость, про веру. А если, в самом деле, руководитель страны глубоко верующий человек? Ему по-настоящему нужен Бог, он не может жить без веры. То есть, его собственный внутренний стержень опирается на волю Бога. Что тогда? Ведь стране нужна лично его воля, лично его представление о мироустройстве и порядке, лично его решение всех проблем. Может, не зря большевики так тщательно продумали политику атеизма? Что-то в вере первых лиц государства не клеится. Как боязнь кары господней сочетается у них с ложью, воровством, лицемерием, предательством? Вот и верь обещаниям властолюбцев. Они так далеки от нас. Они говорят, что хотят, потому что знают, что не услышат от нас то, чего не хотят слышать.
22
– Па, кажется, все уже рассказала.
– Все? – спросил он разочаровано.
– Я часов пять говорю без остановки.
– Но я все равно буду уточнять все подробности.
– Конечно. Только не сегодня.
– Устала?
– Устала.
– Неужели сидеть в кресле, пить чай с бутербродами и рассказывать утомительно?
– Па, ты специально это говоришь?
– Чего обижаешься?
– Я не обижаюсь. Я еще раз говорю, что твоя дочь – старенькая девочка, которой ощутимо перевалило за 50.
Папа весь съежился.
– В моих глазах ты все равно ребенок.
– Понимаю. Но дети тоже устают. Особенно в таком возрасте и особенно проехав две недели в автобусе.
– Я понимаю.
– Мне сегодня звонить Зауру или можно завтра?
– Девочки ему уже звонили.
– Так что, он уже все знает?
– А ты должна само собой. Для него это все очень важно.
– Я понимаю. Только завтра.
– Хорошо.
– Когда тебе Заур рассказал о телефонных звонках?
– Позавчера.
– Доволен?
– Ты еще спрашиваешь! Мадлен с внуком собирается в Ленинград.
– В гости к дедушке?
– Конечно
– Но у Сары с этим сложнее.
– Почему?
– Па, я же тебе говорила, что у нее с Раулем много внуков и внучек.
– Сколько?
– Не знаю. Не помню.
– Заур доволен, что наши с ним отношения не заканчиваются, а продолжаются благодаря тебе и девочкам.
– Па, девочкам тоже будь здоров – за 50.
– Ладно, ладно. Все равно девочки. Знаешь, Заур мало говорил о жизни в Париже и об отъезде. Я никак не мог понять, как он с Франсуазой после 20-летней разлуки мог опять расстаться.
– Теперь понял?
– Конечно. Я думаю, это высшая степень любви женщины к мужчине.
Слова папы попахивали пафосом, но, в общем-то, он был прав.
– Интересно, а если бы он не вернулся после войны домой? Что было бы? Были бы они в этом случае счастливы? Или ежедневная обыденность стерла любовь? Прискорбно, но, похоже, разлука сохранила их чувства. Хорошо, что в жизни нет сослагательного наклонения: ах, если бы…
– Помнишь, у Вольтера: ни воздержания, ни излишества не дают счастья.
– Па, а что дает?
– Не знаю.
– Вот и твой любимый Вольтер умничает, а главное не говорит.
– Наверно, потому что не знает.
– Наверно. Я поняла, почему Франсуаза так решила.
– Как?
– Предложила Зауру жить в Ленинграде. То есть, до конца дней продолжать жить врозь. Я понимаю ее логику и совсем не понимаю его.
– Почему?
– Не могу объяснить.
– Ты считаешь, что он должен был остаться в Париже?
– Не знаю. Не понимаю. По поводу одного и того же события, одной и той же проблемы у мужчин и женщин разные мысли, разные подходы, разные решения.
– А вывод часто бывает одинаковый.
– Бывает. Слышал, что самые любящие матери – это те женщины, которым судьба не подарила взаимную любовь с мужчиной. Что она всю нерастраченную на мужа любовь прибавляет к материнской.
– Ты хочешь сказать, что Франсуаза в разлуке с Зауром все сердце отдала девочкам?
– Я этого не знаю. Хотя бы потому, что ее душа всю жизнь была наполнена любовью и ожиданием. Правда, как женщина, я не во всем ее понимаю.
– Ты не смогла бы ждать?
– Нет, не то. Я не знаю сама о себе: смогла бы годами и десятилетиями ждать. Понимаешь, молодость – это не только яркость чувств, это и яркость красок всего, что окружает. С годами все тускнеет: и чувства, и краски. Молодость полна эмоций, впечатлений, свежести восприятия. Потом восторги сменяются обидами и переходят от белого цвета в черный. А к старости и мудрости – в серый. Видишь, как просто цветами определить интерес к жизни.
– Но когда люди редко видятся, у них почти нет обид и разочарований.
– Почти.
23
Перелистываю папин дневник с 1941 по 1944 годы. Он писал очень редко. Видимо, в такие минуты, когда была особая потребность. Поэтому в записях пропущены целые месяцы, много месяцев.
18.08.42г.
Вспомнил все до мельчайших подробностей 22 июня 1941 года. Знойный день. Люди, ничего не подозревая, утром ушли на работу. У студентов – экзаменационная сессия. В библиотеке им. Короленко духота. То и дело вспыхивают и угасают матовые квадратики с черными цифрами на светосигнализаторе. С каждой вспышкой кто-нибудь встает из-за стола и идет за книгой. Мирная рабочая обстановка. Даже в голове не укладывается мысль, что эти драгоценные книги будут подкладывать под машины фашистские изверги. То, что считалось до сих пор полезным и почетным, должно подпасть под грязные слова: совесть, как и образование калечит человека (это из «Майн Камф», в переводе «Моя Жизнь» Адольфа Гитлера – з.а.).
….Вдруг кто-то вбежал в зал и, задыхаясь, крикнул: война! Все бросились на улицу. Это было 12 час. 15 мин. Каждый не находил себе применения. Мне показалось, все
