знаю, – расстроенно пожала плечами тетя Дина. – Да и не ест он ничего из чужих рук! Бедный пес. Погибнет.
– В машину! – скомандовал отец.
В дороге тетя Дина нервно теребила край летней куртки и все пыталась вспомнить, выключила ли она газ.
– Олег, милый, зятя твоего как жалко! – вдруг воскликнула она. – Такой мужик был золотой!
– Да, золотой, – согласился отец, хотя Кате казалось, что он сейчас ничего не слышит, и в его взгляде она вдруг прочитала страшное отчаяние и какую-то испугавшую ее решимость. – Володя был очень хороший человек, – тихо добавил он.
– Только дом свой построил, так, помню, радовался ему, – причитала тетя Дина. – А ведь и пожить в нем не успел…
На вокзале было шумно и тревожно, а перрон был наполнен горячим летним воздухом и тоской. Здесь провожали и никого уже не встречали. Кто-то обсуждал следы от недавнего прилета, но Катя их не заметила. Она вдруг совершенно отчетливо поняла: отца она больше не увидит. Как Семеновых, которые погибли вместе со своим фруктовым садом. Как дядю Володю, который год назад ласково смотрел на нее, сидя под большой ивой в парке Щербакова, а сейчас его уже нет на этом свете.
У Кати кружилась голова, перед глазами мелькало то несчастное лицо Ромы, то торжествующий взгляд матери. И собака эта не выходила из ума – гордая, красивая, преданная людям и преданная людьми.
Непонятным образом все это сложилось для Кати в какую-то необъяснимую, но абсолютно нерушимую логическую цепочку: если она уедет, бросит отца, то она его больше не увидит, если останется – с ним ничего не случится.
В чем была эта связь, она не понимала, но ощущала ее совершенно четко. И еще она знала, что должна забрать сеттера себе. Даже если хозяева вернутся из Киева, она им собаку не отдаст – они больше не имеют на нее права.
– Мама тебя предала! – перекрикивая гул толпы, сказала Катя.
– Что? – в суматохе отозвался отец. – Да. Хотя, наверное, и ее можно понять.
– И Рома тебя предал!
– Нет. Он еще маленький и глупый.
– Папа, а я тебя не предам!
– Знаю, моя хорошая! – с любовью посмотрел он на девочку.
– Я остаюсь с тобой! – решительно заявила Катя. – Я тебя не брошу!
– Катя, не говори глупости! – испугался отец. – Скоро посадка!
– Нет, папа, я не поеду! – замотала она головой. – Я остаюсь с тобой!
– Катя, это не обсуждается! Ну что ты? – рассердился он и крепко взял ее за руку.
– Папа, я никуда не поеду, я остаюсь с тобой! – закричала Катя и попыталась вырваться, но он держал ее мертвой хваткой. – Папа, отпусти!
– Катя, прекрати истерику! – одернул ее отец.
– Папочка, мне плохо! Отпусти меня! – кричала она. – Меня тошнит, мне нужно в туалет!
– Олег, успокойся! Давай я ее провожу! – тихо сказала стоящая рядом тетя Дина и вытерла пот со лба. – Ты смотри, жара-то какая! Может, девчонке и правда плохо. Мы быстро, не переживай!
Пока они шли к зданию вокзала, Олег смотрел на них с тревогой. Тетя Дина тяжело и громко дышала и крепко держала Катю за локоть.
– Я не убегу! – взмолилась она.
Тетя Дина ничего не ответила, но руку отпустила. Едва они зашли в здание, Катя ее обманула и быстро нырнула в толпу. Она даже не слышала, кричала тетя Дина ей вслед или нет.
Катя спряталась за колоннами, за какими-то стульями, нагроможденными сумками и чемоданами. Она понимала, что отец сейчас бросится ее искать. И ей казалось, что, если найдет – случится беда. Все плыло перед глазами, сердце бешено колотилось, что-то горячее пульсировало и било в голове. Катя подумала, что она сходит с ума. И она вдруг начала молиться. В детстве, очень давно, бабушка учила ее «Отче наш», и Катя даже попыталась вспомнить слова, но запуталась. Она закрыла уши ладонями и больше всего страшилась поднять голову и увидеть над собой лицо отца. Тут она вспомнила, как бабушка в последние годы жизни повторяла как присказку: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Катя начала твердить эти слова, сто раз или двести, про себя или вслух – этого она даже не осознавала.
И в какой-то момент страх ушел. Он испарился. Катю еще трясло, но она села прямо и посмотрела на дедушкины «Командирские» часы. Поезд только что уехал.
Отец нашел ее минут через десять. Запыхавшийся, мокрый, перепуганный насмерть. Катя была уверена, что он ее ударит. Первый раз в жизни ударит. Она к этому приготовилась. Медленно, опираясь на спинку стула, встала. Гордо подняла голову, спокойно посмотрела отцу в глаза. Только плечи чуть вздрагивали от страха. А отец сел на пол и заплакал.
Так для Кати началась война…
Игорь, да вы боитесь? Да не может быть! Из Ленинграда и боитесь! А как же генетическая память? – веселилась Маша Калинина. – Чтобы человек родился в Ленинграде и боялся обстрела? Да не поверю!
Они сидели в подвале больницы уже два часа. Обстрел не прекращался. Он уже несколько месяцев не прекращался. Пациентов спустили вниз довольно быстро, хотя многие никуда идти не хотели и недовольно ворчали – то ли на медсестер, то ли на мироздание. Подвал был огромный, основательный, длинные коридоры переходили в большие помещения, где можно было разместить почти всех больных при полноценной нагрузке.
Все привычно уткнулись в свои телефоны – и пациенты, и медперсонал. Смотрели новости, переписывались с родными. Только Игорь Шиманский, который попал под обстрел впервые в жизни, не мог ни на чем сосредоточиться. Его посадили в углу, у старого советского стола-книжки, налили чай и развлекали разговорами. Антонина Николаевна – старенькая, маленькая, худая, почти прозрачная медсестра – трогательно суетилась рядом с ним, предлагая то успокоительное, то бублики, то измерить давление. Игорю было неудобно, неловко, он криво улыбался, старался шутить, но скрыть свой страх никак не мог.
– Да вообще мы зря сюда спустились! – задорно продолжала Маша. – Далеко же кроют. Не достают сегодня до нас немцы! Позавтракали, наверное, плохо.
– Маша! – укоризненно посмотрела на нее Антонина Николаевна.
– Ну, разве что для гостя, чтобы Игорь атмосферу нашу донецкую прочувствовал, правда? Игорь, хотите стихи почитаю?
В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят…
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят…
…Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюблённой не была
