Томмазино всё ждали, что вернётся: во-первых, надеялись на живую обезьянку поглазеть, во-вторых, подсмотреть стариковы трюки. Но старик исчез, будто сквозь землю провалился, и больше мы его не видели – как и обезьянку. Вот и решили: выдрессируем Чиччо-сыра – вмиг разбогатеем. Только Чиччо-сыр о наших планах и слышать не желал, а делал только то, что ему в голову взбредёт. Права была моя мама Антониетта: не поддаются коты дрессировке. Зато у нас был собственный питомец. Мы его гладили, он тёрся о наши ноги, а завидев в конце переулка, всегда подходил, задрав хвост.
А потом исчез и Чиччо-сыр. Мы всё обыскали, каждый уголок, но так его и не нашли. Я для себя решил, что он к старику с обезьянкой ушёл и живёт теперь в богатстве и роскоши. Тюха, конечно, ворчала, что люди с голодухи даже кошек жрут, только я ей не поверил. Хотя, по правде сказать, Чиччо-сыр знатно отъелся на Хабалдиных хлебе с молоком – может, у кого и мелькнула мыслишка.
Впрочем, Риво не даёт мне дорассказать. Его послушать, так все кошки рано или поздно возвращаются. Уж такие они животные: бывает, надолго исчезают, но дорогу домой никогда не забудут.
– Я больше собак люблю, – говорит. – А ты?
– Кошек. Они ведь как я: в конце концов непременно домой вернутся.
Риво уже возле коровы:
– Не бойся, подойди, она добрая, – и прямо промеж рогов трогает. А она даже хвостом не ведёт. Видать, тоже дрессировке не поддаётся. Риво ко мне оборачивается: – Давай, погладь!
Я протягиваю руку, касаюсь кончиками пальцев. Шерсть у коровы не такая мягкая, как у Чиччо-сыра, и дух от неё животный, а принюхаться – так воняет сильнее, чем у Тюхи. Глажу снова, уже всей ладонью. А у неё глаза блестят и вид понурый, как у мамы в тот день, когда мы к коммунистам ходили и она мне потом жареную трубочку купила.
До чего же не хочется надевать халатик с бантом, как у девчонок! Кажется, сейчас со стыда сгорю. Но Дерна, похоже, довольна, вот я и молчу. Она меня будто к празднику готовит, а не к неизбежным подзатыльникам, запаху пота и бесконечным чёрточкам в тетради.
– Я ведь уже все цифры знаю, – пытаюсь возразить я. – Могу на пальцах десять раз по десять сосчитать!
– Нужно ещё буквы выучить, деление, географию…
– Буквы мне не нравятся. Вон, мама моя их вовсе разобрать не может – и ничего! Зачем они вообще нужны?
– Чтобы тебя не одурачили те, кто их знает. Пойдём… – она берёт меня за руку, и мы выходим. Тумана сегодня нет: видно, как из дома напротив выскакивают Риво и Люцио – тоже в торчащих из-под курток чёрных халатиках и с ранцами, как у меня. Риво, подбежав, первым делом сообщает новости: оказывается, корова стельная, скоро родится телёнок. А вот Люцио не торопится: пинает каждый камешек, имевший несчастье попасться ему на пути.
– Может, в этой новой школе для меня и места не будет?
– У меня в классе есть свободные парты, – бормочет Люцио, не поднимая глаз.
– Я вчера говорила с директором, – подтверждает Дерна. – Будешь учиться вместе с Люцио: ты, правда, на год постарше, но всё-таки немного отстал. Ну же, улыбнись: значит, даже в школе сможешь общаться с семьёй!
Тут Люцио пинает очередной камешек и бежит за ним, а Дерна с нами прощается: ей пора на профсоюзное собрание.
– Прошу тебя, сынок, веди себя прилично! – и она удаляется в противоположную сторону. Потом вдруг замирает как вкопанная и кричит мне: – Стой, Америго, подожди! Вот голова-то дурная: завтрак отдать забыла!
Мне сразу вспоминается мамино яблоко, по-прежнему лежащее на столе. А Дерна уже достаёт из сумки что-то завёрнутое в салфетку и пахнущее лимонным пирогом. Я кладу это в ранец и торопливо шагаю вслед за Риво.
– Надо телёнку имя выбрать, – говорит тот. – Вот ты бы как назвал?
Я думаю предложить Луиджи – в честь моего брата, который умер от бронхиальной астмы, – но не успеваю и рта открыть, как Люцио вопит:
– Я сам! Моя очередь имя выбирать! Договари вались, чтобы всем по одному, так что этот телёнок – мой!
Риво несётся за ним, отнимает камешек и пинает с такой силой, что тот скачет до самых ворот школы. Я пытаюсь их догнать, но запутываюсь в халатике и прихожу последним.
Учитель в этой школе – совсем молодой мужчина по имени синьор Феррари. Усов он не носит и чуточку картавит, когда объявляет, что я – один из тех детей, что приехали с Юга на поезде, и все должны оказать мне самый тёплый приём, чтобы я почувствовал себя как дома. А я думаю, что дома у нас обычно бывало холодно: пусть лучше встречают как у них дома.
Люцио садится за первую парту, рядом с кудрявым светловолосым пареньком, а единственное свободное место обнаруживается в глубине класса, среди тех, кто повыше. Я пристраиваюсь там и жду, пока закончатся уроки, но время тянется ужасно медленно. Синьор Феррари говорит: возьмите тетради в клетку – и все их берут; потом говорит: возьмите тетради в линейку – и все снова берут. Похоже, в этом классе необходимости в подзатыльниках нет: дети уже дрессированные, как обезьянка у старика с Ретифило. В какой-то момент звенит звонок. «Слава Мадонне, всё кончилось», – думаю я и, натянув куртку, направляюсь к двери. Остальные хохочут. Я ничего не понимаю, но возвращаюсь на своё место, а синьор Феррари объясняет: это звонок на перемену, сейчас можно позавтракать. Все вскакивают с мест, собираются кучками, болтают. А я вспоминаю про салфетку с лимонным пирогом и, усевшись за последнюю парту, начинаю есть – медленно-медленно, чтобы растянуть на подольше. В школе с подзатыльниками перемен не было, как и лимонного пирога, а звонок означал только одно: бить сегодня больше не будут.
Наконец синьор Феррари говорит, что перемена окончена, и все рассаживаются по местам.
– Что ж, давайте теперь повторим таблицу умножения на два. Бенвенути, к доске.
Люцио поднимается, берет кусок мела и начинает выписывать цифры. Потом застывает, уставившись на доску, и только рот беззвучно разевает.
– Садись, Бенвенути, – видно, что учитель сердится, но пока вроде обходится без подзатыльников. – Ну, кто скажет, сколько будет дважды семь?
Все молчат, даже не дышат. И только Люцио подаёт голос:
– Синьор учитель, а спросите Сперанцу!
– Сперанца новенький, – отвечает тот, – он только что приехал, давайте дадим ему время освоиться…
– Но он же должен почувствовать себя как дома, синьор! – смеётся кто-то.
Учитель нерешительно улыбается – похоже, подзатыльников от него не дождёшься.
– Сперанца, ты знаешь, сколько
