будет дважды семь?
Я вижу, что все на меня уставились, но слышу только эхо собственного голоса:
– Четырнадцать, синьор учитель.
Люцио смотрит на меня так же, как смотрел, когда застал с мортаделлой: будто я снова что-то украл. А вот синьор Феррари, похоже, удивлён, но доволен.
– Браво, Сперанца! Выходит, ты в Неаполе уже проходил таблицу умножения на два?
– Нет, синьор учитель, – говорю, – я в Неаполе только ботинки считал, а они всегда парами ходят.
Когда звенит последний звонок, а значит, пора собираться, учитель велит нам всем взяться за руки. Я один в круг не встаю. Поначалу никто этого не замечает, но потом подходит один из тех, кто сидел за первыми партами, берет меня за руку и выдыхает:
– Мняулианозвут.
Я киваю, но молчу, поскольку с таблицей умножения на два, как выяснилось, знаком неплохо, а вот в иностранных языках не особенно силён.
Мортаделла с дырами от моих пальцев куда-то исчезла, хотя салями по-прежнему висят на кухне. Правда, мне пока никто ничего не сказал. Будь здесь моя мама Антониетта, она бы меня уже выбивалкой по всему переулку гоняла! Но на Севере, похоже, наказания не в чести, и это гораздо хуже: никогда не знаешь, чем дело кончится. Сегодня, к примеру, мне приснилось, будто в дверь постучали. Открываю – там полиция: уводят меня, сажают в тюрьму, в одну камеру с Долдоном. А тот и говорит: «Меня – за кофе, тебя – за мортаделлу, никакой разницы, понимаешь?» Я, конечно, во сне ответил: «Нет! Я вовсе не такой, как ты!» – вот только, проснувшись, уже не был в этом так убеждён.
Возвращаясь из школы, я слышу голос дона Альчиде:
– Спать не должно! Спать не до-о-олжно! [16]
Он частенько напевает известные арии из опер, но на этот раз я чувствую намёк на свои делишки, поэтому стараюсь прокрасться мимо, не попавшись ему на глаза. Да только он всё равно меня замечает:
– Ты куда это? Не хочешь сперва ничего рассказать?
Я с независимым видом сую руки в карманы и, обнаружив там шарик Люцио, начинаю катать его между пальцами. Но не отвечаю.
– А то я тут кое-что про тебя узнал… Просто думал, ты сам мне скажешь…
– Дон Альчиде, только пообещайте не сильно наказывать!
– Да с чего бы мне тебя наказывать, сынок?
– И полицию звать не станете?
– Полицию? Вроде бы за хорошие оценки ещё никого не арестовывали…
– А, так вы, верно, с синьором Феррари говорили? – вынув руки из карманов, выдыхаю я.
– Именно! И он мне сказал, что в числах ты уже довольно силён, теперь нужно ещё над буквами поработать.
– Мне числа тем нравятся, что никогда не кончаются…
– Должно быть, это потому, что у тебя страсть к музыке. А если хочешь научиться играть на музыкальном инструменте, нужно уметь считать.
С доном Альчиде никогда не поймёшь, смеётся он или серьёзно. Вот и сейчас: подходит к буфету, берет кусок мортаделлы, отрезает два ломтика.
– Значит, вы на меня не сердитесь?
– Разве что немножко. Ты ведь всё ещё зовёшь меня на «вы», а мог бы уже хоть разок папой назвать, – с этими словами он нарезает хлеб, кладёт между двумя ломтями мортаделлу и заворачивает получившиеся бутерброды в салфетки. – Один тебе, один мне. Ну, пошли?
В мастерской пахнет деревом и клеем. Здесь много разных музыкальных инструментов – одни целые, другие разобранные на части: ждут, пока их вместе сложат.
– И что мне делать? – спрашиваю.
– Садись и смотри, – отвечает дон Альчиде и приступает к работе: режет, пилит, приколачивает. А в перерывах всё мне объясняет. Я его слушаю, наблюдаю, и время просто летит – не то что в школе. За работой Альчиде больше помалкивает: говорит, дело требует сосредоточенности. Время от времени дёргает струны, зажимает клапаны и показывает мне разницу между звуками.
– Слышишь? – спрашивает.
Потом достаёт из жилетного кармана гнутую стальную трубочку, легонько ударяет ею по корпусу пианино и прижимает к крышке: звук такой, будто корабль гудит, когда от причала отходит, только далеко-далеко.
– Легкотня! На этой штуке и я сыграю!
– Она называется камертон и издаёт только одну ноту. Зато по ней можно любой инструмент настроить. Вот, сам попробуй.
Я прижимаю камертон к деке и тут же чувствую дрожь: от кончиков пальцев она проникает в руку и уже по ней поднимается до самого затылка, будто я снова выкрутил лампочку из ночника на маминой тумбочке и меня ударило током. «Так тебе и надо, – сказала тогда мама, – а если разобьёшь, ещё наподдам». Но только эта дрожь приятная, радостная.
Приходит время перекусить, а я и проголодаться не успел. Альчиде наливает себе стакан красного вина, мы садимся за стол друг напротив друга и едим, как двое взрослых. Он говорит, мол, отец его ремеслу не учил, всё сам. Отец фермером был, и он тоже землю любит, но музыку любит больше и слух у него хороший. А я вот про отца ничего не знаю, но думаю, что хочу заниматься музыкой – как подрасту, конечно.
Инструменты в мастерскую привозят не только из Модены, но и из соседних городов. Привозят и оставляют, а Альчиде сидит себе за верстаком и чинит потихоньку. Хорошо у него в мастерской. Мне даже начинает казаться, будто я тоже сломанный инструмент и он меня починит, а потом вернёт туда, откуда привезли.
– Смотри, – говорит Альчиде, – вот гитара, вот тромбон, вот флейта, вот труба, вот кларнет. На чём хочешь попробовать?
– А скрипка есть? – уточняю я, поскольку Каролина, моя подруга из музыкальной школы, именно на ней и играла.
– Скрипка – это тебе пока сложновато. Давай-ка, – он сажает меня на стул перед пианино и показывает, как нажимать на клавиши, чтобы вышли семь уже известных мне нот. Я пробую снова и снова, потом начинаю добавлять другие ноты, совсем как цифры, и звуков становится бесконечное множество. Я даже успеваю представить себя дирижёром, навроде того, которого видел в театре, куда мы с Каролиной пару раз пробирались во время репетиции.
Дон Альчиде хлопает, я встаю, раскланиваюсь, и тут входит дама в мехах.
– Здравствуйте, синьора Ринальди.
– Добрый день, синьор Бенвенути. Смотрю, сегодня вам сынок помогает? Похож на вас.
Мы с Альчиде смущённо переглядываемся: а ведь и правда, оба рыжие.
– Не зря я велел звать меня папой! Вот и синьора Ринальди подтвердит. – Он уходит куда-то в глубину склада и уже оттуда добавляет: – Нет, синьора, это не мой сын, просто погостит здесь немного. Но для нас с Розой он такой же родной, как и остальные
