Поздний вечер. Папа еще не приехал. Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло. Вкусно пахнет жареной картошкой. Моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром, изредка витаю в облаках. Вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились, и все влюбились. Большой говорит: - Тоже мне Анну Керн нашли! Но сразу видно - врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький исподтишка прицеливается, приглядывается. Но она же выше него на целую голову. Средний Игорь и я явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам яйца, то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил - к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, во всю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи. Ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, мощный. Тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь - папа. Хватаю трубку: - Наконец-то! - Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно:
- Кто его спрашивает?
- Передайте, Сталин спрашивает.
Я онемел. Зову папу рукой, а он медленно раздевается - перчатки, шапка, пальто, спрашивает устало:
- Кто там еще на ночь глядя? - Берет трубку. - Да. - И падает на стул, который я успеваю подставить.
- Да, я, товарищ Сталин. Товарищ Молотов мне звонил. Конечно, понимаю. Отозвали меня из ополчения? В ноябре сорок первого. Уже тогда?! Да, предусмотрены научные разработки по подготовке учителей всех ступеней школьного обучения. И высшего образования, и дошкольного обучения. Фребелевские курсы? Конечно, знаком, читал сводные отчеты об их работе в России с 1872 года, то есть, с момента основания. Всё ценное и в сфере подготовки воспитательниц детей дошкольного возраста тоже. Не только в России, но и в США и Англии. Меньше - Франции, Германии. Да, товарищ Сталин, в Нью-Йорке я проработал три с половиной года. Да, была. Француженка. Сергея? Если бы все были такими же преданными патриотами. Кого конкретно имею в виду?. Никого. Просто наслышался за последние годы о всяких власовых и ему подобных иудах. Кто должен быть президентом Академии Педагогических Наук? Потемкин Владимир Петрович. Ну и что же, что нарком просвещения. Зная Владимира Петровича, я полагаю, он вполне способен совместить эти два поста. Я счастлив, товарищ Сталин. До-свидания.
Папа положил трубку и долго смотрел на нее, не мигая. Сказал: подписывает постановление о создании академии. Свершилось! Не знал, что мой отзыв из ополчения был согласован с ним. Он уже тогда ознакомился с планом создания академии. - Помолчал, вздохнул. - Даже про Сильвию знает. Впрочем, что я удивляюсь? Консул не один донос соорудил. Деньги и звания за это получает. - И пошел в ванную. А я весь разговор сидел, затаив дыхание. Я, дурак, переживал, стеснялся, что мой папа не воюет. А его, оказывается, сам Сталин с фронта отозвал. Как сказал бы дядя Любомир - это тебе, брат, не фунт изюму. И не хухлы-мухлы, как скажет Кузьмич. Я ждал Анькин звонок. А попал на звонок самого Сталина! Теперь уж точно, если в школе ребятам расскажу, ни за что не поверят. Ни за какие коврижки! А я все равно расскажу. Шороху будет на всю школу. И нашу и женскую.
Май. Экзамен по военному делу сдавали в Нескучном саду.
"Полковник наш рожден был хватом.
Слуга царю, отец солдатам".
Наш пожилой, седовласый военрук, милый, добрый Тарасыч. Весь израненный, контуженный, он после всех госпиталей скакал вместе с нами, молодыми жеребцами, и по ухабам, и по горкам, и через рвы и ямы. Разделил нас на синих и красных и мы с деревянными винтовками и в разведку по-пластунски отправлялись, и в рукопашном схватывались. И, конечно, гранаты метали. Тут, понятно, равных Коле Игнатьеву не было. Его Тарасыч на городские соревнования отправить собирается. Венец экзамена - стрельба в тире парка Горького. Тут победителем вышел Игорь-маленький. Пятьдесят из пятидесяти. - Я, говорит, в детстве из рогаток по воронам бить наблатыкался. - После экзамена пошли в пивной павильон. Скинулись, Игорь-большой слетал тут же в парке к знакомому барыге, приволок четвертинку для Тарасыча. И мы махнули по кружке "Жигулевского". Заглянули в бильярдный зал. Сгонял я с Игорем-средним партейку в американку. Отвел душу - восемь-один. Куда ему со мной тягаться. Слабак.
Домой заявился в седьмом часу. Раскрываю дверь и - в кухне за столом папа, Костик и мама! Ма-ма!!! Моя худенькая, маленькая, самая любимая на свете! В гимнастерке, с орденами Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, гвардейским значком. Одна нашивка тяжелого и три легкого ранения. Мамочка! Целую ее, обнимаю. И плачу от счастья. Матреша смотрит на нас, подперев руками голову. Тоже плачет: - Дождались мамки, дождались, родимые! - Костик тянет меня за рукав вязанки, заглядывает в глаза, радостно сообщает: - Мама всех фашистов победила. Она герой. Больше никуда не поедет, с нами теперь будет. А Ленки больше нет! А Ленки больше нет! - и прыгает, размахивает своим автоматом: - Ее мама выгнала. - Папа улыбается. Улыбка виноватая. Вот и Лёля пришел, - говорит он, заглушая слова Костика. Наливает в рюмки водку, рука дрожит. - Теперь вся семья в сборе. Давайте выпьем за возвращение мамы. - Ура! - кричит Костик. Я его поддерживаю. - Ты что, уже пьешь водку? - мама улыбается, неодобрительно смотрит на меня. - Ну, мам, за твое возвращение, только одну рюмочку. Мне уже скоро пятнадцать. - Мама машет рукой: - Ладно, одну за возвращение. - Я смотрю на мамину правую руку. Она почти по локоть забинтована и на перевязи. - Ранение в кисть разрывной пулей, - отвечает она на мой взгляд. - Я долго лежала в госпитале в Саратове. Надиктовала вам два письма санитарке, да, видно, не дошли. Война. - Скоро они ушли с папой в большую спальню. Сначала было глухо слышно, как они разговаривали. Дверь чуть приоткрыта, но слов не разобрать. Тон был спокойным, но постепенно становился резче, жестче. Потом дверь захлопнули. Двери у нас старинные, могучие, звуконепроницаемые. На вешалке в нише у окна я увидел солдатскую шинель. Провел по ней рукой. В обеих пoлах были рваные дыры. - Мама сказала - это осколки, - сообщила Матреша. Говорит, кругом людей наповал. А ей только шинелку пробьет, а сама живая. Ее Бог для вас сберег. - Она оглянулась на дверь спальной, поманила меня в ванную.
Рассказ Матреши
- Че туто было! Че было! Маша прям в двер встренулась с Ленкой. Ага. Стоять и смотрять друг на дружку. Маша сняла со спины эту, ну, военную торбу, говорить: - Значится, вот ты какая есть из себя! - Ленка говорить: Да, такая я и есть. Что, завидки беруть? - Ах ты, гнида тыловая, - Маша говорить. - Мы там всю кровь свою отдаем, вшей кормим, а ты тута в крепдешинах да меховых польтах прохлаждаисси. И ищо нашинских мужьев блядками завлякаишь! - А хоть бы и так! - Ленка ногу свою вперед выпятила, сама из себе как буряк малиновый стала. - Тода я те щас по-свойски, по-фронтовому пояснению покажу, - и, ты знаишь, я чуть в оморок не сподобилася. Достаеть Маша из торбы револьверт. - Я, говорить, тебя, курва бессовестна, смерти предам. Ага. Прям так и сказываеть. Ленка таперича заместь буряка молоком подернулась. - Я, говорить, беременна. Двоих, значится, жисти решишь. - Цельных пять минут был молчок. И вот Маша командоваит: - Даю те, крыса поганая, ноги отселева унесть четверть чaса. Апосля того стрыляю. Все, стрелка побёгла. - Ленка завсегда така надута, делат все важно. А здеся куды оно все подевалося? Глядь, она уж из двери шмыг на лестницу. Два чемодана еле тащить. А ить пришла в одном платьишке, и то штопано-перештопано. Маша ищо ее одежку найшла, с лестницы ей вдогон как швырнеть. И как крикнеть: - Как тебя из эвтой фатеры, так и фашистов с нашинской земли-то турнем так, что кшки вон. - А соседи, выскочимши на лестницу, на зло Ленке радоваются. Приговаривають: - Поделом шлюшке-страмнице. Другим неповадно будеть. На чужой каравай рот не разявай!
Когда мы с Матрешей вернулись на кухню, Костик всё ещё сидел за столом. Поднял голову с ладони, на которой она лежала, зевнул, сладко чмокнул губами. Сказал сонно, обращаясь ко мне:
- Как ты думаешь, Лёлик, Ленка где-нибудь сейчас плачет?
- Не знаю. Может быть.
- Вот ее мне не жаль. Ни капелюшечки!
"...И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАШИ..."
У Сергея и Элис появились друзья в Белом Доме. Собственно это были ее соклассники по школе в Чикаго. И пришли они в офис американского президента с Франклином Делано Рузвельтом. Однако, Сергей неукоснительно следовал советам Аслана Ходжаева: воздерживаться от активных контактов с работниками администрации, особенно близкими к ФДР. У него были веские на то причины. Агенты-нелегалы, клерк в Госдепартаменте и высокопоставленный чиновник в Департаменте юстиции, сообщали, что Сергеем и Элис с недавнего времени всерьез заинтересовалось Федеральное Бюро Расследований. Его глава Эдгар Гувер не скрывал своей неприязни к самому лучшему другу отца Элис и ее крестному Фрэнку Ноксу, убежденному республиканцу, за то, что тот активно поддерживал внешнюю политику "нашего розового Франклина". Особенно Гувера бесило установление дипломатических отношений с большевистской Россией. "Признание беса есть откровенный шаг к отрицанию Бога". Когда в сороковом году Фрэнк Нокс - республиканец, отважившись на неслыханный прецедент, стал министром военно-морского флота в администрации президента-демократа, "железный Эдгар" в кругу близких друзей сказал: "Этот король вшивых репортеров у меня еще попляшет. И дочь его дружка-банкира, агитатор Кремля, московская подстилка!" Но одно дело - грозные словеса, другое - действия. Гувер ненавидел, но и боялся Рузвельта. А Нокс был с президентом на дружеской ноге. И отец Элис - это он вкyпе с приятелями-ньюйоркцами и бостонцами (как они с гордостью о себе говорили - "Мы - ого-го! Сила двенадцать миллиардов!") разработали для ФДР хитроумную механику ликвидации страшного банковского кризиса.
