Мне жалко было его, - и себя было жалко, и всех. "Родина моя, Россия", подумала я чьей-то чужой строкой. Его медленные плечи скрывались за деревьями. Еще можно нагнать, окликнуть, попросить прощения, он еще тут, мы еще вместе...
Прощай, прощай!
...В сумерках, не в силах переносить свою чужую комнату, я снова вышла пройтись. Ни мороза, ни снега. Оттепель. Тает. Липкая грязь под ногами. Я вернулась, надела калоши и все-таки, хлюпая, пошла в рощу. В наш дом. Там снег лежал по-прежнему, но пахло сыростью. Громко кричали галки. Кругом шептало, капало, трудилось. Сугробы осели; их темная поверхность вся в каких-то ямках, в ноздрях. Роща сегодня неопрятная. Снег на ветках разложен небрежно, грязными клоками - словно вата на уже надоевшей рождественской елке. "Смывает наши старые следы - подумала я - вот и хорошо". Я чуть не упала, поскользнувшись на склизком коме земли. Одна нога увязла. Я с трудом вытянула ногу и отшвырнула от себя липкий ком.
Когда я умру, я стану таким вот комом. Он - тоже. Сколько об этом написано, сказано, думано - и понять все равно нельзя. Руки станут землей, и глаза, и рот. И память. И тревога. И грехи. И правда. И ложь.
И тогда, когда это наконец совершится, если кто-нибудь наступит ногой на комья - им уже не будет больно.
... III 49 г. Москва.
В 11 часов, после завтрака, курносенькая санитарка вынесла мой чемодан к машине. Людмила Павловна вышла на крыльцо проводить. Билибин тоже собрался ехать: значит, все-таки не заболел. Справился. Слава Богу.
На прощанье Людмила Павловна отвела меня в сторону: "Ах, какой у вас шарфик - оригинальный... Сразу видно, что не наш... Неужели Мосторг?.. Так я вас очень, очень прошу, Нина Сергеевна, - она сжала мою руку - никому... ни словечка... неужели без очереди достали? Ну, это прямо сказать, повезло!.. Ну, приезжайте к нам еще".
К счастью, ехали мы не вдвоем. Я села рядом с шофером, а на заднем сиденьи рядом с Николаем Александровичем устроился толстяк-гипертоник. Давление снизилось до ста шестидесяти, он ехал к Яшеньке, домой, очень довольный... Что-то расскажет ему Яшенька? (А ведь когда я училась в школе антисемитизма мы не знали. Мы привыкли смотреть на него, как на что-то смешное, древнее, не нашего века что-то вроде алебарды, например).
...Тает, тает, как вчера. Только чуть-чуть припорошило ветви елей и дорогу легким снежком. Поля, березы, холмы, на которые взбираются елки, летели мне навстречу - и лиловатое месиво дороги.
В кузове, позади меня, мужчины курили и негромко беседовали. Голос у Билибина обычный: спокойствие, любезность. Я их не слушала. Мне бы выпрыгнуть, вернуться назад, в последний раз; один только раз пойти в рощу, глянуть, как березы водят хоровод вокруг елки. Как детский сад зеленеет под белым одеялом. Зайти в свою комнату, пока она еще не совсем чужая, глянуть в ее ясные окна.
Поздно. Этого уже не будет никогда. Вот уже виден вокзал.
Приехали! Шофер вытащил портфель гипертоника и чемоданы - легонький мой и тяжелый Билибина - на платформу. Купил и роздал нам билеты и на лету подхватил чаевые. Подошел поезд. Толкотня, суета, духота. Шофер втащил чемоданы в вагон: портфель гипертоника на полку, чемоданы под лавку. "Счастливо вам!" и спрыгнул.
Поезд тронулся.
Я села в угол и закрыла глаза. Илья Исаакович и Билибин решали какую-то шахматную задачу, склонившись над "Огоньком". Их голоса сливались со стуком колес и с другими голосами.
В натопленном вагоне - молочницы, неподвижно сидящие возле своих бидонов и мешков; древние деревенские старухи; сопливые ребятишки; железнодорожники; инвалиды; пьяный парень, лежащий на лавке носом вниз, горбом белобрысого затылка вверх; какие-то молодые чернобровые девицы с намазанными губами, в зеленых вязаных шапочках и желтых варежках.
Все едут издалека и все, кроме спящего, рассказывают что-то соседям, продолжают обстоятельное, за несколько станций начатое, повествование.
- ...Она у меня четырех курей съела. А перье - в сундук. Я там и обнаружила. Взяла у ней две подушки блином, да самовар рваный... За курей.
- Свадьбу на ноябрьские справили. Хорошо, если пропишут его. Это надо руку в милиции иметь...
- А наша Зинаида за старого пошла. Мастер он, на железной дороге. За площадь вышла. У ей сын в детдоме от первого мужа. Так когда старик помрет, она сына домой. Мать, как ни говори, должна позаботиться, площадь...
- Сходил в нашу районную, там врачи не признают. И в платную, к профессору, тоже не признают ничего. Это, говорят, на нервной почве. А какая тебе нервная почва, когда - как дождь, так спину и ломит...
"Родина моя, Россия", - подумала я опять. И потихоньку стала разглядывать людей.
"А что там у них за... Внутри? Как туда заглянуть, породниться? За этими курами... за платной поликлиникой... за свадьбой... Что они видят, каждый в своей тьме, перед сном, смыкая веки?.. Если бы я могла вместе с ними спуститься под воду и увидеть то, что видят они. Вот это был бы настоящий спуск. Вместе с ними. В их память. Ну, хоть в память этого вагона. Всего. Сколько тут есть людей".
- В школу в четверг вызывали. Говорят, он у вас баловной. А я скажу, учительница молодая, несамостоятельная, ребята балуются и он с ими...
- Богаты не богаты, но на жизнь они, будьте спокойны, больше нас с вами имеют. Перед праздниками давали не наш компот - болгарский - вижу, она взяла пять кил... Люди по одному, а она пять тащит... Вот и считайте...
Через час поезд с яркого света вошел в полутьму московского перрона. Молочницы взвалили на плечи узлы, взяли в руки бидоны.
Толстяк повязался рыжим шарфом и, тараща глаза, снял с полки портфель. Билибин запахнул шубу, проверив, в карманчике ли нитроглицерин. Я сунулась было за своим чемоданом, но он уже подхватил его.
"Спорить не стану - подумала я. - Чемодан пустой, легкий".
На перроне к нам подошла немолодая дама, с красивым, искусно подкрашенным лицом. Билибин поцеловал ей руку. "Ах, да, жена", впомнила я. "Марина Августиновна. Ведь он рассказывал, что вернувшись, женился. Контролерша в сберкассе, что ли?"
- Познакомься, Мариночка, - проговорил Билибин, тревожно взглянул на нее, а потом на меня. - Вот это моя очаровательная соседка, Нина Сергеевна, о которой я столько писал тебе. А это - мой партнер по шахматам, уважаемый Илья Исаакович... Ну, как ты находишь? Поправился я?
- Очень приятно, - сказала мне Мариночка и я убедилась, что она не хуже его умеет делать улыбку. - Позволь, Николаша, я возражаю, таскать тяжести врач категорически тебе запретил.
Она властно вынула у него из рук мой чемодан и понесла сама.
Я не стала отнимать. Следовало бы, но мне было лень. "Пусть тащит, если ей нравится. Все равно" - подумала я.
На площади Билибин подозвал такси. Гипертоник простился с нами: ему близко, да и вещей никаких. Билибин отворил передо мною дверцу машины и я села... Пусть!
- Вам куда? - спросила у меня Марина Августиновна с той же любезной улыбкой. Это делается просто: обнажить зубы и чуть-чуть прищурить глаза. Я сказала шоферу адрес.
Супруги ехали молча: ждали, пока я выйду.
Вот и площадь Маяковского, Пушкина... В Москве совсем нет снега...
Снег белеет там, в роще. А тут черно.
Пять минут осталось до дома.
До моего чужого дома. До Катеньки. Нет, она еще в школе. До Елизаветы Николаевны.
Машина остановилась у подъезда.
Билибин вышел, вынес мой чемодан, отворил передо мною дверцу машины.
-- Не стоит, не стоит, пустяки... Дайте, внесу на крыльцо. Спасибо за компанию. Кланяйтесь вашей милой дочке. Соскучилась она, воображаю! Вернется из школы, а мамочка дома - какой сюрприз! Всего наилучшего! Доброго вам здоровья!
1949-1957
