Сазонов отложил лобзик, стряхнул с коленей пыль и опилки.
- Засиделись мы, – сухо сказал он. – Скоро утро...
Глава 9
Угрюм, ох угрюм Илья! И сколь себя помнит, весёлым не бывал. По пальцам можно пересчитать дни, в которые улыбался. А хотелось улыбаться, радоваться хотелось, если радость накатывала. Да полно, было ли такое! Может, от скуки чудак какой-нибудь, вроде Евтропия, про радость байку сочинил? Если и есть она на земле, радость, то ходит не по той дороге, которую топчут кривые ноги Ильи.
Большой рот его с двойным рядом зубов, заготовленных на двух едоков, приоткрыт в вечной страшновато-недоумённой гримасе. Над низким шишкастым лбом – грязно-седые космы. Калмыковатые глаза неподвижны и оживают лишь при виде доброго коня.
И ноги бубликом, и страсть к лошадям – отцово благословение... От матери-казашки досталась покорность судьбе и полурусское обличье. И ещё умение плодить детей.
Не сумев разродиться последним, жена, тихая, покорная бабочка, скончалась, оставив Илье трёх.
Надо бабу в дом принять, но кто пойдёт к многодетному! Фёклу пригласил – она переночевала, а утром высказалась: «По силе ты – вроде мужик, а запах козлиный. Хоть бы в бане его отпарил... Сам запаршивел и детей довёл...». Стукнуть бы её за это, но ведь и то верно, что детей запустил. Всё сам: шей, стирай и мой – а их трое. Тут ещё здоровье подшаливать стало.
Молодым был – коня себе присматривал. Приглядел у Мартына Панкратова жеребёнка, но попался. Смертным боем бил его Панкратов. Вот и сказываются теперь те побои.
Выплёвывая гнилую кровь, бессонницей бродит Илья то по ограде, то по избе. А на кровати, укутанный в лохмотья, льдинкой дотаивает мальчонка. Не успел родиться, сказали: «Не жилец». Но парнишка по сю пору живёт, только ножонками слаб. Летом кое- как ползает, а зимой и ползать не может. Испростыл, видно.
Тенью слоняется над умирающим ребёнком Илья. Седые космы почти касаются прозрачного детского лба.
Жалко! Много детишек похоронил и над каждым могильным холмиком отсиживал день, вечер, ночь. Светлыми червячками ползли по землистым щекам молчаливые, скорбные слёзы.
Когда схоронил первого, на кладбище пришёл Пермин, хотел силком домой увести.
- Не горюй, Илюха! Обратно не вернёшь...
- Уйди! – жутко проскрипел Илья. Голос нутряной, сиплый.
- Пойдём! – уговаривал Сидор. – За помин души выпьем...
- Уйди, – тем же леденящим душу голосом просил Илья.
- Ничего ведь не высидишь...
- У-ух, зануда! – выкрикнул Илья и швырнул в него могильным комком.
Отряхиваясь, сплёвывая землю, хмуро уходил Пермин, зажав в стиснутых зубах матерок. Скрытое молчаливое горе звероватого Ильи, с которым столько соли съедено вместе, смущало.
Бирюковат Илья, а на ласковое слово прилипчив. Для других таких слов у Пермина не было, а для Ильи находил.
Было время, когда за одно его слово пошёл бы Илья в огонь и в воду. Но Пермин туда не посылал. Услуги, которые оказывал Илья, были легче, выполнимее.
В молодости, бывало, друг без друга никуда. В драке плечом к плечу стояли. Оба жилистые, увёртливые, на кулачках опаснее их не было. Последний раз, помнится, на Фатеева насели. Скучно жить показалось тому в эти минуты... Ямин, подоспев, выручил. За это Пермин и обозначил Гордеево хозяйство кулацким. Но до выселения не дошло. Зато при хлебосдаче Пермин отыгрался.
- Ты картошку подмешивай! – сочувственно советовал Илья. Ямин, думая, что над ним издеваются, хмуро отмалчивался.
- Сказывай где остальное зерно спрятал! – приставал Пермин.
- Сказал же, все отдал! – начал яриться Гордей.
Когда в Заярье прибыл уполномоченный для завершения этой горячей кампании, Ямина вызвали в сельсовет.
- Много ли хлеба у тебя? – спрашивал уполномоченный.
- Сколь было – выгребли. Теперь хоть по миру иди...
- Врёшь, подкулачник! – наседал Пермин. – В земле тыща пудов зарыта.
- А хоть бы и две... – вспыхнул Ямин. – Ни пуда не дам!
- Дашь! Да ишо как дашь!
- И единого зёрнышка!
- Ну вот, – устало вздыхал Пермин. – Поговори с таким вражиной. Выселить его в двадцать четыре часа.
Двое суток, не давая глаз сомкнуть, держали Ямина в сельсовете. Уставшего Сидора сменил Илья, Илью – Митя Прошихин, Митю – уполномоченный...
- Отдай ты им! Пущай подавятся! – взмолилась Александра, принеся арестованному обед.
- А сам Христа ради просить?
- Перебьёмся как-нибудь! Ты тоже тут, куманёк? – приметив отступившего в сторонку Илью, спросила. Он беспокойно почёсывался, громко сопел.
Фешка Ямина и сын Ильи родились
