помочь Линде.
Представляю себе, сколько бы времени у меня заняло написать такое длинное письмо от руки.
Дорогая Линда, во второй главе ты пишешь, что мое отрочество «было типичным для ребенка из семьи среднего класса из Буэнос-Айреса и включало непременные уроки фортепиано и ограничения на просмотр телевизора». Эта фраза удивительно точна и говорит о глубоком знании тобой социальной и культурной панорамы Аргентины тех лет, по-видимому приобретенном на этапе подготовки к написанию работы. Но отсылки к танго и футболу обесценивают остальную часть главы, их нужно убрать.
Высылаю тебе дополнительную информацию.
Мне только что исполнилось семнадцать, и я чувствую себя так, словно у меня на лбу гигантскими буквами из советских плакатов вытатуировано «ПРЕЗИРАЙТЕ МЕНЯ». У меня кудрявая шевелюра и сто двадцать килограммов веса, семьдесят из которых соответствуют моему внутреннему «я» (в этом возрасте люди склонны верить в такие вещи), а пятьдесят — чистый жир. У меня такой живот, что, когда я сажусь, мне нужно поддерживать его коленями, чтобы не упасть лицом вперед. Моя грудь сделала бы честь любой нормальной девушке, если бы не полоска молодых волос посередине. Ноя — мужчина, я — отвратительный жирдяй.
Мир унижает меня, и любому достаточно просто встать рядом со мной, чтобы казаться красавцем, но это еще не значит, что я с этим смирился. Другие жирдяи завоевывают людскую любовь при помощи различных ухищрений. Они учатся выслушивать чужие проблемы, помогают на экзаменах, ходят перекусить с девочками. Я презираю всех и позволяю презирать себя, не прилагая к этому никаких усилий: я ни с кем не разговариваю, нахожусь вне зачета в половом дебюте, не ношу футболок с надписями. Если кто-то сравнивает меня со свиньей, тюленем или китом, поднимаю бровь, как Бетт Дейвис [6], и делаю безразличное выражение лица, давая понять, что никто и ничто не могут меня обидеть.
Мои папа и мама платят за мои килограммы, не подозревая об этом. Каждый день я ворую у них немного денег, чтобы съесть два шоколадных бисквита на входе в школу, бутерброд с мясом на перемене и дюжину пирожков и три порции пиццы по дороге домой в разных пиццериях, чтобы не привлекать внимания соседей по району. Все это я съедаю до обеда. К ночи поглощаемой еды становится еще больше. Перед сном я запираюсь в туалете, притворяясь, что мастурбирую, чтобы папа и мама не беспокоили меня, и приканчиваю полкило сгущенки. С каждым днем я все больше боюсь, что мой собственный живот придушит меня во сне. Я сплю беспокойно, но держу свои страхи при себе.
В ящике моего письменного стола я храню своих питомцев. Вот хомяк, которого мне купили шесть лет назад и который прожил всего два дня. Он плавает в банке с формалином. Иногда я подталкиваю его кончиком карандаша и смотрю, как он крутится. Вот сушеная черепаха по имени Райт, которую забыли на балконе под палящим солнцем. Я храню ее в коробке и заглядываю туда время от времени. Может статься, что ее смерть — не более чем летаргический сон и когда-нибудь она проснется и потребует салата. (Она все еще у меня. Лусио в шутку предлагал выставить ее в «Гуггенхайме».) Кроме того, у меня есть два живых попугайчика, которые прыгают из ящика ко мне в руки каждый раз, когда я открываю его. Когда они умрут, я выкину их в мусорное ведро: хомяк в формалине и засушенная черепаха — трогательно, а четыре трупа — это уже целое кладбище, явный перебор.
В свои неполные восемнадцать я заболеваю и оказываюсь на постельном режиме. Надеюсь, что это изменит мою жизнь к лучшему, и представляю себе, как мои одноклассники приходят ко мне, исхудавшему от болезни, чтобы помочь бороться за мое выздоровление. Этого не происходит. У меня корь, заразная и оскорбительно детская болезнь. Никто меня не навещает. Папа и мама пользуются этой возможностью, чтобы окружить меня беспрестанными заботой и любовью.
К моменту выздоровления я становлюсь другим, таким же толстым, но уже не ищущим одиночества. Выбиваю у себя на лбу маленькими буквами татуировку «ПОСМОТРИТЕ НА МЕНЯ», надеясь, что кто-то подойдет поближе, чтобы прочитать эту надпись, и можно будет поцеловать его. Я рассказываю своим одноклассникам, что толстая грудь деформирует соски, и показываю им, как именно, соревнуюсь с девочками за звание «самые изогнутые ресницы школы» и громко поправляю тех, кто не выучил урок.
Результатом этого становится беспросветное одиночество и бесконечный внутренний монолог, не прерываемый никем, пока наконец другой голос, тоже мой, но более внятный, не говорит мне, что рано или поздно придется дать жизнь монстру.
В этом возрасте, дорогая Линда Картер, «я против остальных» было лишь кажущейся антитезой, которая стремительно несла меня по наклонной к антитезе «я против самого себя». Способность разрешить последнюю и стать другом или сообщником самого себя должна была (в это я тоже верил) существенно отличить меня от остальных представителей нашего вида. Я хотел стать человеком без противоречий, чтобы высветить через призму своего душевного равновесия внутреннюю борьбу всех остальных.
Но на пути к обретению внутреннего единства стояли мой вес, мое душевное одиночество и моя жажда любви.
С весом я борюсь, преодолевая скептицизм, при помощи диет, но хватает меня ровно на одну неделю: стоит появиться новой куриной «Мэриланд Суприм», и я иду на попятную. Одиночество, как мне представляется, — это прямое следствие моего избыточного веса. Что же до любви, то о ней я думаю отдельными кадрами или эпизодами: могу представить себе первый поцелуй, пять минут отпуска, победу в несложном споре, но не постоянство и скуку присутствия каждый день рядом одного и того же человека.
Кто подарит мне мой первый раз, кто сочтет меня привлекательным? Кто захочет исследовать со мной мир ожирения? Где найти такого человека? Школа отпадает, бары и дискотеки — тоже, на вечеринки меня никто не зовет. Я смотрю на подростковую социальную жизнь из кресла в последнем ряду. Что же мне делать? Примеров на телевидении — нет, только в комедиях. Ухищрения сверстников мне не подходят: они годятся только для рынка физически нормальных людей. И мне страшно отрабатывать свои подкаты на незнакомцах: если кто-то из них окажется слишком нервным, я вполне могу закончить свои дни где-нибудь в придорожной канаве. Интересно, есть ли какой-нибудь способ намекнуть на взаимность без лишних слов и признаний?
Все говорят: «Чтобы добиться секса, надо продемонстрировать свою доступность». Вот так легко
