а из окружающих кустов за ними почему-то подглядывают обычные и во всем остальном нормальные люди, подошло к концу за сорок пять минут.
Бразилия – Польша 3:1, и это все. Логично, что это так. Весь мир, по крайней мере та его часть, которая в утренних газетах интересуется результатами футбольных матчей, не сомневался в таком исходе. Одним только полякам казалось, что должно быть иначе.
– Но я футбол не люблю. На самом деле, футбол меня не интересует, – сказал он, оправдываясь.
Катарина понимающе улыбалась.
– Все только из-за мальчика. Он меня, так сказать, заразил этой игрой!
– Это правда, – Давид подтвердил, но ему было неприятно.
Отец делал вид, что футбол его интересует. И ходил с ним на стадион. Делал вид, что любит смотреть киножурналы. И они ходили в кино. Кто знает, когда он еще притворялся, чтобы сделать ему что-то приятное и при этом избавить и себя, и мальчика от необходимости слишком много разговаривать. Люди могли бы подумать, что отец угождает калеке. Сейчас он, словно оправдываясь, так и сказал, сказал, что угождает калеке. Давид не мог разобраться, когда отец говорит искренне, а когда – нет и что его на самом деле интересует. Он никогда этого не знал. Это ему иногда мешало, а иногда нет.
Сейчас мешало, и очень.
– Он не понимает, что все не так просто, – сказал Давид.
– Что ты имеешь в виду? – удивился отец.
– Да вот это, – ответил мальчик таким тоном, который не оставлял профессору возможности сказать еще что-то.
Если продолжить разговор, Давид расплачется или скажет что-нибудь такое, что ни немке, ни ее мужу слышать не следует. Мальчик не был достаточно деликатен. Говорил что думает, не принимая в расчет, кто его может услышать. Иногда профессору казалось, что он ищет случая сказать нечто, что перед чужими людьми говорить было совершенно недопустимо.
Это была та свойственная каждому ребенку врожденная черта, которой дети не отличаются от простонародья, от базарного бабья, и которую отцы пытаются исправить оплеухой прямо за столом. Пощечиной, от которой ножи и вилки звякают на фарфоровых тарелках.
Такую пощечину Томаш в свое время получил от своего отца во время воскресного обеда за то, что сказал слово «шлюха». Он и не помнит теперь, в связи с кем или с чем было сказано это слово. Ему было семь лет. И больше с ним такого не повторялось. Однако дать пощечину Давиду он не может, хотя и следовало бы. Но люди подумают, что он бьет калеку.
Как раз в этот момент Илия вышел из отеля с прозрачной бутылкой без этикетки и двумя рюмками, для профессора и для себя.
– Какой счет? – спросил он, наливая в рюмки траварицу.
И не заметил, что ему не ответили.
Все это время Мирила продолжали следить за Караджозом и его свитой.
И хотя одни, безусловно, более разумные, говорили, что во всем этом нет ничего удивительного, люди слушают по радио трансляцию футбольного матча на этом своем странном языке, – других такое легкомыслие доводило до бешенства. Не может это быть просто футболом! Какой футбол! Да кто бы тащился сюда и лез вверх до самого Немецкого дома только для того, чтобы слушать эту самую трансляцию футбольного матча!
И вообще, что это такое – трансляция? Эти, другие, разъярялись так, словно на них кто-то плеснул холодной водой, чтобы погасить их фантазию, которая после многих лет уныния, одиночества и скуки наконец-то разгорелась и заполыхала из-за того, что и в их селе происходит нечто, несомненно, важное, о чем, безусловно, следовало бы как можно скорее сообщить в Сушак, в Загреб, а возможно, и в Белград, лично председателю правительства Стоядиновичу.
Если бы это был просто матч, то что еще, кроме мучений, бедности, голода, засухи и штормов на море, оставалось бы содержанием и смыслом их жизней? И не кажется ли тем, кому во всем происходящем видится лишь футбол, как стало принято называть эту игру, что есть нечто ненормальное в том, что урод, скорее осьминог, чем человек, интересуется этим самым футболом?
Если действительно речь идет о футболе и радиопередаче со стадиона, как они утверждают, то и тогда это подозрительно, и об этом нужно сообщить! Если еще не поздно. Может быть, Караджоз уже осуществил свой страшный замысел и выполнил все шпионские задания.
Так препирались и ссорились мириловцы. Мириловки их бранили, крестились и молились Богу. Маленькая сельская война, неожиданно начавшаяся вчера, ранним утром, когда колонна с носилками проходила через село, продолжалась. И брат, пусть даже на короткое время, рассорился с братом, отец – с сыном, потому как одни, обычно те, что постарше, говорили, что все это ерунда и чужаки лишь слушают, как проходит матч, и развлекаются по-своему, на то они и иностранцы, а те, кто помладше, возбужденные своими амбициями и желанием, чтобы и в их селе наконец-то начало что-то происходить, а некоторые, возможно, и страхом перед Караджозом и кто его знает чьим шпионажем, видели за происходящим загадочный заговор и угрозу, о которых безусловно следует кому-то доложить.
А через некоторое время, непонятно как, они вдруг менялись ролями, и теперь старики утверждали то, о чем еще недавно говорили молодые, а молодежь, несколько успокоившаяся и обретшая мудрость в ходе дискуссии, считала, что все это вздор и что можно только пожалеть отца, у которого родился такой ребенок.
Вот так в этой истории и раздорах, которые не оставят глубокого следа, а окажутся лишь своего рода военными маневрами и подготовкой к некой будущей, настоящей войне, возникнет и начнет обрастать подробностями легенда о Караджозе и его свите, а она, в свою очередь, превратится в миф, доживший до наших дней. Пусть и во фрагментах. Пусть даже и в одном сохранившемся слове.
И все это от скуки, от тоски и летнего безделья, а еще и от затаенной людской злобы, о которой лучше и приличнее не говорить. Если бы не зло, наверное, не было бы и народных преданий, и деревенских легенд, не было бы фольклора. Если на свете найдется народ, не знающий зла, то о нем никто ничего не знает, ибо это народ без фольклора.
Примирившись с результатом первого тайма и несколько отвлекшись на другие дела и грядущие события, гости и хозяева, сидя вокруг стола за лимонадом, ждали продолжения матча.
Катарина и Илия по-польски не понимали ни слова, особенно когда спортивный комментатор от волнения начинал тарахтеть вроде болтливого итальянского торговца из Риеки, который два раза в году появлялся в Мирилах с
