нисколько. Она обижена.
Он жалел, что в тот вторник ему пришло в голову отправиться в это путешествие.
Судьбу не обманешь, утешал себя он.
И вдруг почувствовал, что ему не хочется вспоминать югославского дипломата, чахоточного боснийского юношу, которому он когда-то давным-давно помог выжить. Он перечеркнет и его, и несколько своих прекрасных университетских лет, когда с ним встречался и поддерживал его.
И все это будет напрасно, как некий излишек жизни и мучений, вроде мучения от неожиданной боли в животе, когда находишься в компании и не знаешь, куда деваться. Теперь он будет хотеть только одного – на следующей неделе как можно раньше отправиться в обратный путь.
Их дорога от Кракова до моря казалась ему сейчас мучительной. Мучительной будет и поездка, которая предстоит и о которой он пока еще не знает, сколько она продлится и чем закончится.
И вот так все превращается в бессмысленное мучение, в неожиданные старческие страдания, без утешения и без смысла, которые продлятся до самого конца. «До смерти, – подумал он, чувствуя жалость к себе, – до смерти!»
Старый и несчастный, он все время думал о непростительно вырвавшемся слове как о самом тяжком грехе своей жизни.
Но то, на что человеческой жизни нужны годы, а истории – века, на футбольном поле произошло за несколько мгновений.
Когда на двадцать третьей минуте матча Эрнест Вилимовски, парень из Катовиц, понесся к штрафной бразильцев, обойдя одного, потом второго и третьего защитника, а польский комментатор впал в состояние экстаза и кричал лишь одно: «Эци, Эци, Эци», как обычно называли Эрнеста, Катарина уже почти забыла об обиде.
И тут четвертый бразилец, грузный и неповоротливый центральный защитник Эркулес, сбивает Вилимовского с ног. Эту сцену, которую комментатор в исступленном состоянии с трудом смог описать отрывистыми фразами, семьдесят лет спустя можно увидеть в коротких документальных эпизодах, копиях старых киножурналов, которые разбросаны по всему интернету и дают представление о матче Польша – Бразилия, который они сыграли на второй день чемпионата мира по футболу во Франции, открывшегося 4 июня и, как оказалось, последнего перед Второй мировой войной.
Мы видим, как Эркулес в духе тогдашнего понимания игры в футбол хватает Вилимовского поперек пояса и борцовским приемов бросает на землю.
Эци падает, валится на траву, исполняя серию изумительных танцевальных фигур, достойных эпохи танго и чарльстона. Падает в нескольких шагах от ворот, напротив цели, он только что отвел назад ногу, чтобы послать мяч в сетку бразильцев, в результате чего его вызывающий танец, из тех, какие уже давно были запрещены в безобразно опростившейся гитлеровской Германии, завершился бы блестящим последним па.
Но мяч нетронутым откатывается куда-то за пределы видимости камеры, а мощный художественный жест уничтожен и лишен смысла грубым наскоком центрального защитника противника. В этом смысл футбола. В этой грубости центрального защитника, а не в искусстве Эрнеста Вилимовского.
Давид никогда не увидит эти кадры. Для него то падение осталось таким, каким сумел описать его польский спортивный комментатор. В те времена картинка еще оставалась менее важной, чем слово. Тем более что оно невидимо. Рассказу верят, даже когда он рассказан невнятно.
В том рассказе Эрнест Вилимовски – герой двадцать третьей минуты. Все важное сохранялось словами. Слова помнят то, что человек забывает.
Судья назначает одиннадцатиметровый. Воцаряется устрашающий покой перед великим событием.
Поляки на трибунах, несколько тысяч поляков, что все же меньше, чем миллион человек, как это казалось Давиду, те, главным образом живущие в Париже, эмигранты, бежавшие от той или иной власти, от королей, генералов и президентов, мятежные аристократы, анархисты, коммунисты и всевозможные отчаявшиеся замолкают, не зная, что теперь делать.
До этого момента они пели о Польше, которая все еще не погибла, хотя одинокая и всеми покинутая стоит посреди пустоши, на ничейной земле, между далекими друг от друга и равнодушными империями. Сейчас они не знают, как быть, потому что к мячу идет тот, кто, как и Вилимовски, по национальности не поляк.
Пробить одиннадцатиметровый готовится Фридерик Фриц Шерфке.
Он быстро концентрируется, словно все это по-прежнему лишь игра.
Легкий в движениях и целеустремленный, бежит к мячу.
О чем он в этот момент думает, чего боится и чего хочет, кроме того, чтобы забить гол, никто никогда не узнает. Да и он сам, вероятно, не будет этого помнить.
Спустя несколько лет Фриц Шерфке, самый хладнокровный член польской сборной, из-за чего, собственно, команда поручила пробить одиннадцатиметровый именно ему, станет образцовым немецким военнослужащим.
Мы видим его водителем, работающим с первыми лицами гестапо, он возит их в черном бронированном «мерседесе» из города в город, по всей Силезии, с секретными миссиями, приказы о которых идут напрямую из Берлина. То, что они делают – ужасно, ужасно настолько, что это скрывают от обычных людей. Чтобы те не потеряли веру в Германию, чтобы в страхе не отвернулись от Бога, чтобы не лишились рассудка… Фриц Шерфке сидит в автомобиле, дремлет в ожидании, когда его начальники закончат свои дела, или же лениво и равнодушно смотрит в зеркало заднего вида на то, как увозят длиннобородых мужчин в черных сюртуках, их жен и детей, увозят целые семьи, утратившие право гражданства. Фридерик, которого теперь зовут Фридрих, был добрым малым, спокойным и приличным соседом. Он и сейчас добрый. По своей воле он никогда бы не стал участвовать в этом кошмаре. Все-таки Фриц Шерфке спортсмен, польский герой, живущий по соседству, который приближается к мячу, чтобы пробить одиннадцатиметровый бразильцам, делает это и от имени тех длиннобородых мужчин в черных сюртуках и их жен со смешными старинными париками на головах. Но куда деваться, раз пришли такие времена, раз теперь такие законы. А законы принимают люди поумней нас, думает Фриц Шерфке в ожидании, когда вернутся его начальники. Это же думают миллионы людей. Они, однако, ни в чем не виноваты, потому что на двадцать третьей, или это уже была двадцать четвертая минута матча с бразильцами, они не приближались к мячу, чтобы пробить одиннадцатиметровый. Ответственным перед историей Фрица делает его футбольный талант. Но он, лениво поглядывающий в зеркало заднего вида, этого все еще не знает. И не узнает. Или же Фриц Шерфке узнает правду тогда, когда его больше не будет на свете.
Но это какой-то другой Фриц Шерфке, который почти не связан с тем Фрицем Шерфке, который был на футбольном поле в июне 1938-го, пятого числа.
Пока он устанавливает мяч в обозначенном белой краской круге, а затем отступает от него и натренированным глазом оценивает намерения
