Она вздрагивает.
— Точнее, отодвигается. На год.
Она отодвигается от меня.
— Но у нас ничего не отменяется, — говорю я, и она не отодвигается.
Я привожу к себе свою жену. Папа и мама живут на даче. Они приедут и найдут в доме мою жену. В моей маленькой комнате. Вот здесь я прожил двадцать восемь лет. Приносил со двора гильзы, а из школы дневники с хорошими и отличными отметками. (Правда, иногда учителя писали: «Был невнимателен на уроке».) Потом я принес сюда серебряную медаль. Потом студенческий билет.
Приносил ватерпольные мячи и хоккейные клюшки, буги-вуги на рентгеновских пленках и башмаки на каучуке. Приводил товарищей (дым стоял коромыслом). Приносил повышенную и простую стипендии. Несколько раз приводил девушек, когда родители жили на даче. Принес диплом. Очень хотелось мне принести сюда диссертацию, а потом хотелось принести синенькую тетрадку, но сделать этого я не мог. Нам не разрешается этого делать. Но все-таки и то и другое побывало здесь. Я приносил их сюда в своей голове. И вот теперь я привел в «Барселону» свою жену. Новый повод Димке для рассуждения о моей мещанской судьбе.
— Милый, я так счастлива, — шепчет Шурочка. — Я тебя люблю. Я тебе буду помогать. Ведь теперь тебе легче будет справиться с тем, что ты задумал?
— Конечно, легче. В тысячу раз.
Шурочка стоит у окна. В окно из уличных теснин льется свет газовых ламп.
Я курю на своей тахте и смотрю на силуэт девушки, стоящей в комнате у окна, и я понимаю, что никогда в жизни не буду больше разглядывать ее со стороны и сравнивать с другими. Мне теперь будет достаточно того, что это она и что она рядом.
Утром мы выходим из дома вместе с женой. Во дворе я говорю тете Эльве для того, чтобы вечером знал уже весь дом:
— Тетя Эльва, это моя жена.
— Очень приятно, если законная, — любезно говорит тетя Эльва.
Мы выбегаем на улицу. Солнце! Привет тебе, солнце, если ты законное! Машина поливает улицу. Привет тебе, вода, если ты законная. Эй, прохожие, всем вам привет! Документы в порядке?
Привет тебе, и поцелуй, и все мое сердце, моя еще незаконная жена! Ты уезжаешь в автобусе, а я иду упругим шагом к метро. У меня упругая походка, я чертовски молодой ученый, мне еще нет тридцати лет. Кто меня назовет неудачником? Я самостоятельный, подающий большие надежды молодой ученый. Я сделаю свое дело, потому что люблю все вокруг себя, Москву и всю свою страну. Масса солнца вокруг и воздуха. Я очень силен. Я еду в институт. Я сделаю свое дело для себя, и для всего института, и для своей семьи, и для своей страны. Моя страна, когда-нибудь ты назовешь наши имена и твои поэты сложат о нас стихи. Я сделаю свое дело, чего бы этого мне ни стоило.
В метро люди читают газеты. Заголовки утренних газет:
КУБЕ УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ!
АГРЕССИЯ В КОНГО РАСШИРЯЕТСЯ.
В ЛАОСЕ ТРЕВОЖНО.
МЫ С ТОБОЙ, ФИДЕЛЬ!
ПИРАТСКИЕ НАЛЕТЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ.
ОЛИМПИЙСКИЙ ОГОНЬ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ ПУТЬ.
В темном окне трясущегося вагона отражаемся мы, пассажиры. Мы стоим плечом к плечу и читаем газеты. Жирные, сухие и такие мускулистые, как я, смешные, неряшливые, респектабельные, пижонистые, мы молчим. Мы немного не выспались. Нам жарко и неловко. Этот, справа, весь вспотел. Фидель, мы с тобой! Пираты, мы против вас. Мы несем Олимпийский огонь.
Я сделаю свое дело. У меня есть голова, мускулы, сердце. У меня есть билет со звездным компостером.
В проходной я сталкиваюсь с Борисом.
— Боб, я женился, — выпаливаю ему в лицо.
— Поздравляю, — кисло мямлит он.
Мы молча идем через двор. Впереди тащится Илюшка. Читает на ходу какой-то ядовитого цвета детектив. Мимо нас проезжает «Волга». За рулем Дубль-ве. Он в темных очках. Я кланяюсь ему очень вежливо:
— Доброе утро, Виталий Витальевич. Царапнули вас немного?
Дубль-ве вылезает из машины.
— Здравствуйте. Черт бы побрал это Рязанское шоссе! Это меня «Молоко» сегодня царапнуло.
Борис приветствует своего начальника коротким кивком. Боря такой, он не станет рассыпаться перед начальником. В.В. берет Бориса под руку, и они задерживают шаги. Я догоняю Илюшку.
— Илья, знаешь, я женился.
— Поздравляю. Свадьба когда?
Хороший парень Илья, только вот беда: не знает, как меня называть, на «ты» или на «вы». Видно, потому, что он монтер, а я как-никак научный сотрудник. Позову его на свадьбу, выпьем на брудершафт.
Борис и Дубль-ве под руку проходят мимо нас. Улавливаю конец фразы Бориса:
— …чрезвычайно.
Вот черт, сразу же включается в трудовой процесс!
Посидев немного у себя и полистав свежий номер «Экспресс-информации», я иду в рентгеновскую лабораторию узнать насчет диапозитивов.
— Лидочка, можно?
В красноватой мгле появляется лаборантка Лида. Светлые волосы, белый халат и темное лицо. Она сейчас сама похожа на негатив.
— Как там мои картинки?
У нас с Лидой дружба. После меня она лучшая пинг-понгистка института. Она включает проектор и показывает мне мои диапозитивы.
— Высший класс, — хвалю я ее.
— Это что такое, Витя? — спрашивает она.
— Это печень. Печеночные клетки.
— Это Красавица?
— Да.
У Красавицы были печальные глазки, а что она выделывала своими лапками! Она узнавала меня, как человек. Я играл с ней, когда она была не в камере. А когда она была в камере, мне стоило большого труда встретиться с ней взглядом. Смотреть ее печеночные клетки тоже нелегко.
Я выхожу в коридор и неожиданно для себя заворачиваю к кабинету шефа. Секретарша говорит, что я могу войти. Открываю дверь и вижу, что шеф сидит на краешке стола. Он редко сидит в кресле, только когда что-нибудь пишет. А когда разговаривает, он сидит на краешке стола, или на подоконнике, или уж в крайнем случае на ручке кресла. В общем-то он чудаковат, как почти все руководящие деятели нашего института. Пожалуй, один только Дубль-ве не чудак, но на общем фоне подтянутость и корректность кажутся чудачеством.
— Садитесь, Витя. — Шеф показывает на кресло. Я сажусь и замечаю на подоконнике моего друга Борю. Шеф смотрит на меня, потом на него. — Будем продолжать, Боря, или?.. — спрашивает он.
— Если позволите, я к вам зайду в конце дня.
Борис идет к выходу, даже не взглянув на меня. У меня мелькает мысль, что где-нибудь в другом месте я бы сейчас его не узнал.
— Ну, Витя?
И шеф вдруг садится в кресло.
— Андрей Иванович, я решил к вам зайти…
— Это очень мило с вашей стороны.
— Чтобы поблагодарить за обезьян.
— Пожалуйста, — говорит шеф и молчит.
И я молчу как дурак. Шеф усмехается. Он иногда так усмехается, что хочется ему заехать по физиономии. Я говорю твердо и даже вызывающе:
— И еще я хотел узнать, включен ли мой доклад в повестку сессии.
Я посмотрел на себя в зеркало и спокойно ожесточился. Зеркало мне всегда помогает, когда я растерян, потому что у меня жесткое и грубоватое лицо.
Шеф роется в каких-то бумагах и наконец говорит:
— Да, ваш доклад включен. Выступаете в первый день, после Буркало и перед Табидзе.
— Благодарю вас.
Я встаю и иду к выходу. Не хочешь говорить, ну и не надо.
— Виктор!
Оборачиваюсь. Шеф сидит на краешке стола.
— Хотите попробовать французскую сигарету?
Он позавчера вернулся из Парижа, куда летал на сессию ЮНЕСКО. Я подхожу к столу. От французской сигареты я не откажусь. Кто откажется от французской сигареты! На пачке нарисован петух и написано «Голуаз бле». Страшно крепкие сигареты.
— Ну как там, в Париже? — спрашиваю так, как спросил бы Борьку.
— Да в общем все то же. Развлекаются.
Некоторое время мы молчим. Надо же почувствовать французскую сигарету.
— Послушайте, Витя, — наконец говорит шеф, — у вас полная уверенность?
Я смотрю на себя в зеркало.
— Полная уверенность. Иначе бы я…
— Я к вам не зайду и не буду ничего смотреть. Вы это, надеюсь, понимаете?
— Конечно.
— Да вы ведь и не хотите, чтобы я смотрел, правда?
— Не хочу, Андрей Иванович.
Шеф усмехается:
— Как это все мне знакомо. У меня тоже когда-то наступил момент, когда я стал избегать покойного Кранца.
Он начинает ходить по комнате. Портрет Кранца висит над его столом. Я смотрю на портрет.
— Но ведь вы все-таки остались друзьями с Кранцем. Не так ли?
Опять я делаю ошибку, как и в прошлый разговор с ним. Шеф терпеть не может ничего сладенького. Его прямо всего передергивает.
— Вот что, Виктор Денисов, — резко говорит он, — вы решили стать настоящим ученым? Как ваш руководитель и как коммунист, я приветствую ваш порыв. Ваш доклад поставлен на первый день сессии. Насколько я понимаю, вы будете говорить об очень важной проблеме. Я приветствую вашу смелость и самостоятельность. Но я вас предупреждаю: ученый совет будет слушать во все уши и смотреть во все глаза. И если ваша работа окажется ловким трюком, эффектной вспышкой (а так, к сожалению, бывает нередко, в молодости очень хочется сокрушить пару статуй), тогда мы вас не пощадим. Добросовестных компиляторов еще можно терпеть, но демагогии нет места в науке. Вам все понятно? Идите работать.
